— Пусть выводы ваши первоначальные, — доказывал я. — Почему же не опубликовать их?
— Нет. Моя гипотеза должна быть чистой. Чтоб ни одного, даже выдуманного шара против!
— Я уже не говорю о пользе для всех нас…
— Всякая ложная, поспешная гипотеза ничего, кроме вреда, не приносит.
— Ну, хорошо. Но для вас-то, для вас самих — это же му́ка: знать и молчать!
— Му́ка? — тут он взглянул на меня. И я в первый раз разглядел его глаза. Какие-то чертовски, непонятно голубые глаза… Как будто они никогда ни одной тучи не видели! Или только кажутся такими из-за сильных стекол очков? Эта мне близорукость!
— Му́ка? — переспросил он удивленно. — Может быть. Что делать! — и улыбнулся виновато.
— Ну, хотя бы застолбить как-то тему. Хоть в популярной статье, хоть в «Пионерской правде», хоть в «Мурзилке» в конце концов! Я знаю, во Франции, например, тоже ведут работы в вашем направлении. И если…
Словом, я сказал, что так делают многие… Пусть пока в руках только намек на открытие, пусть даже не самим найденный — вычитанный в зарубежном журнале, но нужно где-то что-то тиснуть — мол, потом проверю, доработаю! Скажу или не скажу «Б» — не важно. Важно первому вымолвить «А».
Сам я никогда ничего подобного не делал, но ведь у Лунина-то в руках не намек, а само открытие, я уверен! Хоть чем-то надо было подстегнуть его самолюбие?
Как он вспылил!
— Застолбить? — и я узнал, что глаза его-таки видели темное небо. — Наука, молодой человек, не Клондайк! И работа в ней — не ловля счастья за хвост! Это — труд! И терпение. «На горло собственной песне!» — помните? То же самое мог бы и не поэт, а любой настоящий ученый сказать! Да, великое терпение! За кого же вы меня принимаете? Я — орнитолог, молодой человек, да! А не птицелов!..
И тут же он выложил все про работы французов, которые я упомянул, и про совсем неизвестные мне — японцев.
— Наука — не палочки-догонялочки! Это прекрасно, что они на том же пути! Значит, больше шансов, что путь верен. Значит, быстрее будет найдена истина, значит…
Полчаса мне пришлось извиняться, доказывать, что он меня не так понял. Я бормотал что-то маловразумительное, а сам думал: «Господи! Меня ведь прислали в командировку не только «узнать», но и «поделиться». Есть, мол, какой-то чудак в заштатном заповеднике, съезди… Чем я могу поделиться с ним!»
И еще одна мыслишка мелькнула, совсем нелепая: может, и Лунину надо сидеть, ну, не на моем месте — куда как повыше! — но непременно в московских, прекрасно оборудованных лабораториях, а не здесь, в заповеднике. Тоже подставная судьба?..
«Ну нет! Вот это-то нет! Хорошо, что он в заповеднике… Реликтовый… И какой же я, в сущности, щенок!»
Средь сопок, от тихих галечных кос к шумливым каменным ярам вьется, бежит суетливая речка. И есть одна излучина, которую я приметил давно.
В заповеднике у меня уже несколько таких полюбившихся мест. Сегодня я с ними прощаюсь. Сегодня воскресенье, а в понедельник мне уезжать.
У той излучины оба берега высоки. На одном лежит сухая, растрескавшаяся колодина, и если сесть на нее, как-то сразу видишь светлую заводь под коричневой скалой, нитяные просверки солнца в воде, по которым только и можно угадать силу реки, а чуть дальше — белый косяк гальки и на нем — стайку чозений.
Чозения — сестра русскому тополю, только листья у нее помельче, игривей, и здесь, среди безмерного буйства зелени, ей приходится убегать из темной глуби леса на такие вот каменистые косы, а все равно, чтобы выжить, надо тянуться изо всех сил к небу и тесниться, и тонкие стволы — как проседь в пышноволосье тайги, а листья — лишь на самых вершинах чозений, лишь там есть для них свет. Листья рассыпались сизой рябью. И если долго смотреть, то кажется, что это и не листья — такие они мелкие, легкие, — а сам воздух рябит, ты видишь, как он движется снизу-вверх.
А внизу неназойливо шумит речка. И во всем этом какая-то первозданность. Придешь ты сюда или нет, сгинешь ли ты совсем, независимо от тебя все это: стайка деревьев на белой косе, крутояр, сизая рябь листьев на пологе неба — жило, живет и будет жить всегда.
Но несколько раз, когда я так вот подолгу сидел на своей колодине, мне начинало казаться: теперь и чозениям не жить без меня, потому что не только я их, но и они меня тоже увидели, отличили. И хоть я завтра уеду из заповедника, но на этой излучине останусь.
Чепуха, конечно, грустная чепуха, но думать так — хорошо. Для меня хорошо.
И все же именно сегодня я подсмеиваюсь над собой: мол, вознесся на воздусях… Не могу найти равновесия. Что-то мешает мне. Что?..