Она все еще смеялась. Но вдруг — Андрей никак не мог привыкнуть к этим резким ее переходам — оборвала смех, сказала, как бы оправдываясь:
— Хороший парень. А с женой развелся — она тут живет, в моем подъезде — и сошел с круга… Ох, хлебнула я с ним всяко! Жалко его.
— А почему он с вами так… фамильярно?
— Музыкант. Эстрада. Там свой стиль.
— Может, нехорошо, что я выгнал его? Вернуть?
— Не надо. Сейчас он все разно ничего не поймет… Ладно! Не стоит об этом! И вообще вот что: пришли вы незвано, а я тут стирку затеяла. Так что уж я буду в ванной, а дверь открою. Буду стирать, а вы пейте вино и рассказывайте. Мне тут все слышно.
Он разглядывал чистенькую кухню. На полке — макеты парусных шхун, громадный глобус. Отец ее был капитаном дальнего плавания. Он давно умер.
Андрей уже знал и то, что квартира эта — кооперативная. Наташа — врач. Работала на две ставки, с утра до ночи, чтобы выплатить пай. И еще возится со всякими типами, вроде этого Бориса…
Андрей рассказывал о северных сияниях, о куропатках в сугробах, о маках в весенней тундре и думал, почему большинство северян, приехав на материк, любят трепаться о всяких прелестях и редко кто вспомнит о якутских тордохах — врытых в землю грязных жилищах, о том, как в июне рядом с каждым из них, рядом с маками вырастают из-под снега груды ржавых консервных банок, пустых бутылок!..
«Ей можно рассказать все, и от этого Север не станет хуже, — почему-то решил он. — Она как маленький ослик, на которого навьючили кучу хвороста. Громадная куча! Самого ослика не видать, только палки торчат во все стороны, и копытца по асфальту щелкают. Тянет!» — он видел таких в Средней Азии.
Но это не было жалостью к ней.
— Послушайте-ка, Наташа, — вдруг сказал он решительно, — нечего вам в отпуск в Москве сидеть! Давайте укатим куда-нибудь.
— Куда?
— Куда угодно!
— Ох, хорошо бы! — вздохнув, сказала она из ванной.
— Хорошо? Так я сейчас пойду и куплю на вечер билеты на самолет.
— Так сразу и на вечер?.. А почему вы уверены, что я поеду? — она вышла, вытирая руки полотенцем.
— Уверен! Вы же — девчонка.
— Может быть, — она усмехнулась. — А как же экзамены в университет?
— Они еще нескоро. Да и вообще дочь сама их сдаст. Она сама должна готовиться и сдавать.
— Что ж, и это верно. Я об этом тоже думала… Отец мой любил вот так собираться в один час.
— Так зачем же дело стало!
— А куда? Куда мы поедем?
— Куда угодно! Вот глобус. Крутаните, закройте мне глаза, а я пальцем ткну. Куда попаду, туда и поедем.
Все это походило на игру, и им нравилось в нее играть, хотелось узнать, чем она кончится.
— А если в какую-нибудь… Танзанию!
— Поедем в Танзанию!
— А заграничный паспорт? Билеты?
— Я все достану. Я — маг, я — чародей. Я все могу. Со мной не пропадете.
— Что ж, посмотрим! — она поставила глобус на стол и сильно раскрутила его.
Андрей подождал, пока он станет вращаться медленней. «Хоть бы в СССР попасть! Хорошо бы на юг…» Скомандовал:
— Закрывайте глаза мне!
Она закрыла их ладонями. Они были горячими. «От воды, должно быть…»
Он все рассчитал точно: палец его уткнулся в Грузию. Они разом склонились к глобусу.
— Тбилиси!
— Нет. Южнее, — поправил он. — Кахетия. Вы были в Кахетии?
— Нет.
— Чудесно! Я тоже.
Андрей тут же позвонил своему давнему приятелю, чтобы тот в свою очередь позвонил в Тбилиси, другу, и чтобы друг этот связался с кем-нибудь в Кахетии, чтобы их ждали там.
Наташа смеялась, верила и не верила ему, а потом сказала ошеломленно:
— С вами, и правда, не пропадешь.
— Не пропадешь!.. Собирайте чемодан. Я поеду за своим и за билетами, а через два… нет, три часа — в аэропорт.
Он встал, высокий, широкоплечий. Седина у висков подчеркивала мягкость его лица. Сейчас Андрей и сам знал, что он такой вот — добрый, сильный, и нравился себе самому.
Отступать было некуда. Он все сделает, как сказал. Наташу обманывать нельзя. Ни в чем, даже в малой малости обманывать нельзя — это он тоже знал твердо.
Карусель дороги: автобусы, самолет, ночной Тбилиси, расцвеченный огнями, шалый какой-то, сонная дежурная в гостинице (места, как ни странно, им были оставлены), а утром — незнакомые люди, у которых надо было брать рекомендательные письма, назойливо разноголосый железнодорожный вокзал, — все это никак не давало сосредоточиться, и только в пригородной электричке он начал приходить в себя.
Вдоль дороги цвели заросли кизила — грозди, россыпи желтых, мохнатых бусин на черных ветках. А дальше — ровные коричневые поля, ряды виноградных лоз, они еще не выбросили лист, и черенки их были сиротливыми. Вразброс стояли полногрудые белые кусты ткемали и рощицы темно-розовых, почти фиолетовых персиковых деревцев. Мелькали прямоугольники сочно-зеленой, странно-зеленой пшеницы, идущей в рост… Женщина в красном платье склонилась над бурым клочком земли… А за всей этой пестрядью красок — голые гряды холмов, и на них — резко начертанные в небе, одинокие белые церкви.