Сперва это казалось забавным, но вскоре они стали прятаться, едва завидев машину Ладико. Им все казалось, что они мало бывают вдвоем. Необходимость такая возникала, должно быть, из какого-то странного для обоих, равного волнения, грустного или радостного, с каким они воспринимали все окружающее, где бы ни были: в лесу, у реки, в темных, заброшенных церквях. И мысли их о большом ли, малом, тоже почте всегда совпадали.
Наташа сказала:
— Мне иногда кажется, мы не просто похожи. Вы — это я…
И он копил в памяти такие вот случайные вырвавшиеся фразы, которые звучали чуть ли не признанием в любви.
— Между прочим, множество народу на улице подражают вам: в походке, в манере носить кепку. Ни у кого не получается! У них — вот именно манеры. А у вас — просто, как и должно быть…
— Странно! Когда я иду рядом с вами, я чувствую себя самой собой. Сто лет этого не было! С другими не то чтобы притворяться надо, а в чем-то всегда сдерживаться, прятать что-то. А тут идешь как есть. Даже себе нравишься. Странно!
Андрей ревниво переспросил:
— Так уж и сто лет?
— Больше, — ответила она серьезно. — Такого вообще не было.
— А что же было? — опять спросил он, уже злясь на себя, на нее, подозревая тайное, нехорошее.
Она ответила просто:
— Ничего не было, — и по тону ее он понял: действительно ничего не было.
Но чаще Андрей отмалчивался, боясь спугнуть такие вот ее настроения: скажешь что-нибудь лишнее, и все это вокруг, такое неправдоподобное, сгинет, останется лишь прежнее одиночество. Да и вообще он любил слушать ее. Она много знала и интересно рассказывала, и сам голос ее, низкий, какой-то теплый, казался ему красивым. Иногда, слушая его, он терял нить мысли. Наташа спрашивала:
— Правда, Андрей?
— Конечно! — отвечал он, не зная, о чем идет речь.
Но вдруг волнами приходили другие мысли: «Ну да, музыка слов, райские кущи… Это здесь хорошо. А потом все уйдет в быт, как вода в песок».
Так было с умершей женой: казалось, любили друг друга, а позже — раздражались из-за житейских мелочей, несхожести привычек, раздражение это нарастало с каждым годом, и помнится, однажды он даже спросил себя: «А любим ли мы друг друга?»
Андрей так и не успел ответить на этот вопрос: она умерла в один день, попав в автомобильную катастрофу.
Осталось чувство вины перед ней и чувство незаживающей боли и страха перед чем-то нелепым, независящим от тебя, что может каждую секунду вторгнуться в жизнь и все сломать в ней. Наверно, поэтому до сих пор Андрей даже и не помышлял о том, чтоб хоть сколько-нибудь прочно связать свою судьбу с чьей-то. Одиночество не только казалось ему привычным, оно будто оберегало его независимость, силу.
«Музыка слов! — с издевкой думал он, но тут же убеждал себя: — Но ведь с Наташей все, решительно все против этого треклятого быта! Тут совсем иное, ни с чем не сопоставимое!.. И она — не знаю, любит ли, влюблена ли — но она открыта в своих чувствах, она не боится себя. А я? Трус?.. Так что же, и в любви нужна смелость? Нет, не эта смелость пошлости, а настоящая смелость… Как бы это сказать? — Андрей начинал путаться в своих размышлениях, злился и, чтобы уйти от неприятных вопросов, опять спрашивал: — А почему, почему она так, сразу, поехала со мной? Может, для нее это — просто случай, а я ищу в нем чего-то большего?..» — и перебивал рассказ Наташи какой-нибудь неуместной резкостью. Наташа удивленно взглядывала на него, и глубже становились скорбные морщинки у губ.
— Зачем вы так! Вы такой мягкий и вдруг… Это не вы! Это не ваше! — вновь говорила она ему, и каждый раз справедливо. Ему и раньше всегда была неприятна эта обычная для мужчин бравада своей мужиковатостью, якобы прямотой. А здесь, в Кахетии, Андрей как бы заново открывал себя, словно бы разгребая пласты хоть и привычного, но расхожего. Он никогда и не подозревал, например, что может час простоять перед иконой мадонны.
Мать Христа как-то неловко и по-домашнему отставила одну ногу в сторону, чтобы удобней было держать младенца, — множество матерей видел Андрей в такой вот позе в деревнях, но тревожный фон одежд мадонны, коричнево-темных, багровых, но вытянутый в печали лик, в печали о том, что она еще не знает, но предчувствует, в печали о длинной веренице людей, которые прошли мимо иконы и еще пройдут… Чем дольше стоять, тем больше появлялось этих «но»…
Андрею вдруг становилось неприятно, что и Наташа замечает необычное в нем. Он раздражался по пустякам, и тогда Наташа брала его руку в свою, говорила тихо:
— Ну, простите меня. Я неправа, — она ни разу не рассердилась на него. И он успокаивался. Но как-то с неостывшим еще волнением воскликнул: