Они остановились у ее двери. Он крепко обнял Наташу и почувствовал, как она тоже прижалась к нему, будто искала защиты. Андрей подумал: «Я сейчас могу войти вместе с ней и остаться. Да, остаться. Она любит меня?.. Но вдруг сейчас и в ней, и во мне вино говорит, не любовь? Это — любовь? Ничего похожего я не знал. А что это?..»
Но задав себе эти вопросы, он уже не мог войти к ней. Ругал себя: «Дурак! Зачем я такой нелепый, крученый! Так просто — войти. Ведь входил же к другим! При чем тут другие?..»
Он чувствовал: войти сейчас — значит, на всю жизнь войти, совсем войти, со всеми своими потрохами. Но раз приходят такие вопросы, значит, можно ее обмануть? Значит, себя обмануть. На всю жизнь обмануть. Обмануть все будущие встречи с кем бы то ни было, всех людей обмануть. Навсегда. И уже никогда не быть ему правдивым. До конца, до донышка правдивым, каким хочется быть.
«Войти, и все пойдет иначе! Как?.. Чем стану я?.. Да я просто трус!» — он отшатнулся от нее пьяно. Глаза у него сузились от злости — он уже на нее злился и, поводя пальцем в воздухе, проговорил, спотыкаясь о слова:
— Знаю я эти женские штучки! Слезы… да, слезы. «Ах, какой ты сильный!» — да… А потом? Что потом? Царь царей Тамар!
Она вздрогнула и взглянула на него быстро, но он успел увидеть в ее глазах боль. Лицо ее стало таким же белым, как несколько минут назад.
— Спокойной ночи, Андрей, — она закрыла за собой дверь.
Он еще постоял, проговорил:
— Знаю я все это! Я тоже хитрый, — чувствовал, как поднимается отвращение к себе, и опять бормотал: — Меня не проведешь, слезой не купишь!.. Царь царей!..
Шатаясь, вытирая стену плечом, поднялся по лестнице, упал на кровать и заснул.
Утром, еще не очнувшись, во сне Андрей почувствовал, как ужас от случившегося волнами накатывает на него. Секунду он сопротивлялся, поднялся на постели, голова была ясной, и от этого ужас — еще безысходней.
Только однажды он испытал такое вот чувство непоправимости совершившегося, своей беззащитности от чего-то нелепого, противоестественного, что вторглось в его жизнь и все сломало в ней, — в день смерти жены. Но тогда было и иное: сейчас-то он сам виноват во всем — сам! — сознавать это было еще больнее. Равным с прежним, давно забытым было только ощущение собственной беспомощности — ничего нельзя поправить, ничего не придумаешь, хоть бейся головой о стену!
Андрей сбежал вниз, долго стучал в дверь синей комнаты, сперва робко, потом настойчиво. Ни звука в ответ. «Уехала! Все! Все кончено!.. Не может быть! А почему не может быть? Она-то решительней меня: конечно, уехала!..»
Он выбежал в парк. Было пасмурно, дул резкий холодный ветер, раскачивал лохматые вершины кипарисов. «Ну да, как и положено во всех романах: быть грозе, — подумал он и тут же оборвал себя: — Брось хоть сейчас ерничать!»
Пошел по привычной тропке, через бамбуковую рощу. Роща была синей и темной, как небо. Павлины забились под кусты. «Мерзкие птицы! Орут как жабы!..» Распахнул дверь столовой. Наташи не было. Буфетчик весело сверкнул зубами.
— Что на обед прикажешь, кацо? Телятинка есть, специально для вас. Или шашлык?
Андрей вернулся в парк, обошел все аллеи, дорожки. Наташи нигде не было. Сходил к автобусной остановке. Никого не было и на улице. Вдоль шоссе угрюмо стояли дома с закрытыми окнами.
В душе стало пусто, так пусто, как бывает осенью в покинутых, изреженных дождями птичьих гнездовьях. Не было сил даже ругать себя. «Поймать машину, догнать на вокзале, в электричке? Все бессмысленно! Зачем? Она права».
Он долго еще бродил по парку, пока не вышел к дальнему краю его. Тут над обрывом к реке среди кустов сирени стояла покосившаяся часовенка из белого известняка. Вспомнил чей-то рассказ: в этой часовне служили благодарственный молебен после свадьбы дочери князя, владетеля имения. Ей было пятнадцать лет. А через год ее мужа убили курды в одном из набегов на Кахетию. И она, помня о нем, так и осталась вдовой на всю долгую-долгую жизнь, хотя была красавицей — Андрей видел ее портреты, — из древнего богатого рода и сватались к ней лучшие женихи Грузии.
«Романтические бредни! — подумал Андрей. — Небось хромая была или еще что. На портретах-то не видно».
Сирень пахла душно, как одеколон в парикмахерской.
Подошел ближе и тут на открытой площадке рядом с часовней увидел Наташу. Она стояла лицом к обрыву. Он не верил своим глазам: ведь был же, проходил здесь дважды?