— Да ничего, — добродушно сказал тот. — И на меня напустился! Горячий ты, Николай, на горячих-то всегда воду возят… А экскурсий нынче много, это верно. Давеча иду…
— Вот поговори с таким! — Николай махнул рукой, сел на лавку и уже спокойно, как о решенном, повторил: — Уйду. Не могу больше. Студенты, образованные вроде. А лоб этот, правда, подвыпил он, еще и с матом на меня: попомнишь, мол. Ох!..
Он был без шапки. Кудри упали на лицо.
— Так я давеча иду, — начал было опять Сидоркин, но заговорил тихо Лунин, обращаясь ко мне:
— Между прочим, это меня всегда удивляет: вроде бы порядочный человек, а попадет в лес и опускается мгновенно. Какие-то животные инстинкты в нем просыпаются, что ли?.. В прошлом году жила у нас целая экспедиция Академии наук, так у них даже лозунг был: «Эта мне интеллигентность!» Устроили столовую на самообслуге, дежурили на кухне по очереди. Так не поверите: миски, по-моему, совсем не мыли, по краям ободки черные от жира, от пальцев, и ели! А ведь дома, в городе каждый небось полы — и те лаком покрыл. Так ведь? Или они там иные, потому что гости ходят, перед ними неловко? Не понимаю.
И я вдруг подумал: «Сколько времени Дантист в лесу?.. Полтора года?.. Сейчас бы он вполне смог бы вернуться к своей бормашине. Точно! Смог бы. Как он не понимает? Если даже то, что говорил он мне при первом знакомстве, не просто слова, а правда, то во всяком случае бывшая правда. Лес давно уже обучил его жестокости. Лес?.. А почему бы и нет?»
Тут что-то Сидоркин рассказал, и я, и снова заговорил Лунин, вспомнив о загадочной скульптуре женщины в Пейшульской пещере на Змеиной горе, скульптуре, должно быть, до нашей эры высеченной прямо в стене пещеры и сохранявшейся столько веков, пока какой-то турист в прошлом году не отрубил ей нос. И камень-то крепкий, не меньше часа трудился этот скот и не иначе — с зубилом в руке. Зачем? Что им руководило?..
Все мы говорили, не глядя на Николая, нам было неловко перед ним. Не знаю, как Сидоркину, но мне и Лунину — точно. А Николай сидел, наклонив голову, вздыхая тяжко, зачем-то вышел на крыльцо, потоптался и тут же вернулся, опять сел.
Разговор уже перекинулся к утерянным в веках секретам мастерства: огнеупорным краскам на фресках Соловецкого монастыря, тайнам кавказского булата, бохайских кирпичей, которые крепче любого современного бетона… И снова — о туристах, браконьерах и о привычках разных зверей, о капроновых японских сетках, которые стоят всего пять долларов штука и которыми так удобно ловить птиц, а не отстреливать их, как приходится делать это для своих опытов Лунину. А дальше — о беспримерном в истории скачке японской экономике и вдруг — о летающих тарелках.
Тут и Николай заговорил — у нас как камень с души:
— Я уверен, что они есть. И люди в них — ну, не люди, существа — гораздо умнее нас. Мы для них — вроде подопытных кроликов. Обидно, конечно. Но ведь не случайно они нам никакого вреда не делают, так, наблюдают и думают себе: «Нет, рано с ними, с нами то есть, в контакт входить. Пусть поумнеют. Надо обождать…»
Я люблю эти вечерние разговоры. Они здесь вместо кино и театра; телевизор, и тот сюда не добрался. По едва заметным ассоциациям мысль движется, прыгает от одной темы к другой. Кто-то рассказывает, а у второго наготове следующая бывальщина или вычитанная из книг история, анекдот — все в цене! И так час, два, три… Кажется, уже все переговорено, но нет, какая-то мелочь закручивает разговор новой спиралью, и это уже не разговор вовсе, а пиршество чувств, мыслей, догадок, фантазии.
Окна стали темными. И все мы, заранее наслаждаясь, предвкушали именно такой вечер, как вдруг далеко где-то, глухо бухнул выстрел.
— Это у входа в заповедник, — мгновенно определил Лунин.
— А-а, небось вышел кто из лесу, ну, и шарахнул в воздух, стволы разрядить, — успокаивающе произнес Сидоркин.
И оттого, что он успокаивал, именно он, всем стало тревожно.
— Там же студенты эти как раз должны быть, — сказал Николай и, побледнев, встал. — Я ваш мотоцикл возьму, Александр Михалыч!
И выбежал, оставив дверь открытой. Почему-то захотелось встать, закрыть ее. Длинный прямоугольник света падал на крыльцо и на землю. Трава в нем казалась совсем желтой, выгоревшей.
Слышно было, как, взревев поначалу, сухо затарахтел мотоцикл и стал удаляться.