— Вы пошто, окаянные, смутьяните? В такое-то время?!
Захар Ляпунов злобно крикнул:
— Не лезь, владыко, в мирские дела!
— Не учините смуту, пока не изгнали королевских гетманов и латынь из Московии! — увещевал патриарх.
— Вся смута от рябого лгуна, владыко, — крикнул Салтыков.
Гурьян Микиткин сунулся к боярину, вперил в него неверящие глаза.
— Ты сам-то, боярин, кому служишь? Своим али прямишь под поляков?
Салтыков побагровел:
— Молчи, холоп!
— Холопы, да не твои! — не полезла за словом в карман стоявшая за Гурьяном Улита.
Народу сбилось — негде ткнуть пальцем. Тогда Захар Ляпунов, разъяренный, зычно бросил в толпу:
— Льется море крови, и на том вина Шуйского! Нехай сходит с царства по доброй воле!
— Сгоните царя Василия, а кого изберете? Королевского щенка Владислава? — вопрошал Гермоген.
— Изберем своего царя, — ответствовал Хомутов. — Гнать рябого Шубника!
В разных концах табора истошно закричали:
— Вся беда от Шуйского. Мы его не хотим на царстве!
Снова отправили свояка Шуйского — князя Воротынского. Царю Василию ничего не оставалось, как повиноваться.
В тот же вечер царя, как пленника, свезли в старый его дом. Жена Марья Петровна, сильно напуганная, была уже там.
— Не мог похватать зачинщиков! А теперь, видно, ждать надо худшего. — Молодая царица навзрыд заплакала.
Василий Иванович был мрачен, злость всю излил на изменников бояр там, во дворце, теперь же его душу охватила угнетающая тоска…
…В Боярской думе сидели великородные, стоявшие тайно в голове заговора: Федор Мстиславский, братья Голицыны, Филарет Романов, Федор Шереметев. Воротынскому, как свояку Шуйского, было как-то невмоготу, он то вскакивал, то плюхался на скамью. В палаты вошли Захар Ляпунов с рязанцами.
— Все должен решить Земский собор, — сказал Андрей Трубецкой, с неприязнью косясь на Ляпунова.
— Господа думцы! — зычно проговорил Ляпунов. — Вы все клоните, чтобы посадить сынка короля, а промеж вас сидит царь по крови, князь Василий Васильевич. Опричь его Рязанская земля никого иного не признает.
— Ты тут мал чином, не выставляйся! — бросил ему высокомерно Мстиславский. — Сейчас пошлем в стан тушинского вора послов с требованием Думы и Земского собора, чтобы выдали нам головой проклятого самозванца.
На переговоры выехали Ляпунов со своими рязанцами. Саженях в ста от стены Данилова монастыря их встретили тушинцы.
Атаман князь Дмитрий Трубецкой, не уступающий Ляпунову в силе, довольно едко усмехнулся ему в лицо:
— Вы скинули беззаконного царя — за то вам похвала, теперь служите истинному. Мы не вам, клятвопреступникам, чета, умрем за Димитрия!
— Езжайте, покуда целы, не то поколотим до смерти! — сказал с угрозой сотник, рыжий и злой как бес.
Тушинцы подняли позорный гогот.
— Не пожалеть бы вам… — крикнул им Захар. Круто повернув коней, рязанцы погнали прочь от монастыря.
XXXVI
Надо было обдумать: что произошло? Измена, черная, подлейшая измена! Шуйский ходил по столовой палате в своем старом доме, том самом, где когда-то бесстрашно поднял заговорщиков на истребление посланца сатаны — Гришки Отрепьева.
— Они меня ляхам продали! — вскричал Василий Иванович, и царица Мария слышала, как жалостно дрогнул его голос. — Господи, за что на меня такая кара?!
— Всем вершит Голицын, к трону лезет. Бог с ним, государь!
— В тебе бабий ум! — Шуйский, присев к столику резного черного дерева, написал коротко на клоке бумаги. — Отдай Маланье — старуха верная, пускай снесёт брату Ивану, он поднимет стрельцов.
— Боязно, государь… А ну найдут записку? Тогда они нас убьют!
— Маланью не поймают. Еще не все потеряно. Господь поможет! — Василий истово перекрестился.
— Господь оставил нас. — Мария горько заплакала.
Шуйский слышал, как било в ребра ее сердце.
— Неси старухе записку. Я надеюсь на стрельцов.
А 19 июля Захар Ляпунов, Иван Салтыков, Петр Засекин, князья Туренин, Василий Тюфякин и Федор Мерин-Волконский подговорили иеромонахов из кремлевского Чудова монастыря и спешно вошли на старое подворье Шуйских. Оставлять так, без пострижения, скинутого царя было зело опасно. Им стало известно, что Шуйский вместе с братом Иваном подбивал стрельцов на восстание.
Вчера патриарх Гермоген заявил им: «Лучше худой Шуйский, чем вор тушинский или же король со своим сыном. Пострижение, ежели против воли учините, не признаю». Упорство патриарха, которого чтили в народе, затрудняло задуманное, но отступать было поздно. Ворвались в молельню, где прятался Шуйский.