— Упорствовать нам же не в пользу. Раз дали присягу Владиславу, то какая нужда оборонять Смоленск? Шеин с архиепископом переморят всех. А толку?
Думный дьяк Томила Луговской, шептавший в углу молитву, переменясь в лице, подошел к Сукину.
— Ты про что же ведешь речь? Куды клонишь?
Сукин вздыбился, у него был неподатливый характер:
— А тебе, выходит, еще мало пролитой христианской крови?
— Радетель! Хочешь поставить на колени Русь? — Старец Авраамий Палицын вскочил, как молодой, на ноги.
— Мои уши не могут слышать сих речей! — заявил Филарет. — И ты, Василий, не лезь наперед старших.
Больше недели нудились в ожидании. Наконец, собираясь к шляхтичам, Захар Ляпунов заявил без всяких обиняков:
— Королевские люди нам не враги: мы с ними, видит Бог, повязаны.
Филарет поднял гневные глаза на Ляпунова:
— Не смей вести таких постыдных речей! Не позорь брата!
При новом съезде паны стали пугать шведами: мол, генералы Делагарди и Горн взяли уж все северные города, к тому же тушинский вор вот-вот ворвется в Москву. Грозили: восемьдесят тысяч коронных войск, не получив жалованья, могут поддержать шведов — и тогда Руси конец…
Голицын видел: поляки не уступят. Оглядев своих, Филарет, нагнувшись к Голицыну, горячо зашептал ему в ухо:
— Реки, князь: Смоленск мы никак не сдадим. И крест целовать Сигизмунду не будем.
— Паны больно облютели… — И, прокашливаясь, глядя в глаза Сапеги, в наступившей тишине Голицын сказал: — Наш наказ писан по уговору с гетманом. Там и слова нету, чтоб нам целовать крест королю. Мы такого не можем учинить без совета всей земли и патриарха.
Пан Хриштоф, обрюзгший от питья и пресыщенья русским салом и сметаной, побагровев так, что сделался медным, завопил:
— Смоленску пришел конец!
— Сперва возьмите, пан Хриштоф, — бросил Палицын.
— Его величество крепость до сих пор щадил. По городу не стреляли из пушек. Но не испытывайте дальше терпения короля, — заметил Сапега.
Пан Мархеря Шеметя, весь в морщинах, отчего лицо его походило на старое лукошко, впился желтыми желудевыми глазками в Филарета:
— Поклонитесь его величеству Смоленском, и тогда вы увидите такую милость от нашего государя и ото всех радных панов, какая вам и не снилась.
— Мы не вольны указать Шеину сдавать город, — заявил Голицын. — Нам надо снестись с Москвою. Без совета всей земли этого не сделать.
Пан Бекеш, ратник Батория, едва унесший ноги из-под Пскова, раздулся от важности:
— Мы сегодня же пойдем на приступ и не пощадим в крепости ни детей, ни стариков!
Авраамий спокойно смерил глазами пана с головы до ног, отчего тот задергался под его взглядом, и с хладнокровием выговорил:
— Жестокость радных панов мы ведаем!
— Надо бы как-то помягше, потише… — Василий Сукин так и шнырял увертливыми беличьими глазками.
— Ты мал чином тут говорить! — одернул его Филарет. — Скажешь, когда попросят.
Прямо от стен, где вот уже другой месяц велись безуспешные подкопы, явился начальник осаждающих королевских войск Ян Потоцкий, продрогший на холодном октябрьском ветру, с ощетиненными усами, при трех заткнутых за пояс пистолях. Хриплым голосом с угрозой сказал московитам:
— Мне ничего не стоит уничтожить крепость. И если вы будете упираться, я так и сделаю!
Томила Луговской поднял в усмешке брови:
— Гляди, пан Потоцкий, как бы ты не оконфузился!
VI
Василий Иванович Шуйский сидел в крохотной, с одним окошком келье Чудова кремлевского монастыря под бдительной стражею шляхты. Казаков и стрельцов гетман почти всех вывел за стены. Бывшему царю прислуживал один вертлявый монах. Шуйский догадывался, что монах подкуплен шляхтой, дабы следить за ним, и потому, как только монах начинал что-нибудь выпытывать, резко обрывал:
— Пошел прочь, собака!
Тяжелая, с каждым днем усиливающаяся обида на изменников бояр не давала покоя Шуйскому. Когда же он вспоминал Крюк-Колычева, у него сжимались от ненависти кулаки{37}: так низко и подло ответить на те милости, какие он, царь, оказал ему!