— Дайте на дорогу пива и браги, — потребовал бродяга, выпрямляя грудь, явно примеривая себя в цари. — В такую великую дорогу я, Панове, не могу отправиться без денег. Можа, ясновельможности, у вас припасено для меня и золото? Хотя бы мне на новые штаны. Энти на мне не в царском достоинстве.
— Одежду мы дадим, — сказал Меховецкий, — золото же промыслишь сам. Я вижу, у тебя такая натура, что можешь его добыть.
— Я, господа Панове, рожден не от золотушника, — заметил бродяга.
На это его заявление паны только усмехнулись, явно не беря его в расчет, ибо видели, с кем имели дело.
— Пора в путь, — промолвил Меховецкий.
— Но прежде дай нам обязательство, — потребовал Зертинский.
Бродяга сел за стол, слуга подал ему бумагу и чернильницу с гусиным пером. Тот вывел:
«От своего царского пресветлого имени даю обещание…»
Через часа два, когда стало светать, они были уже в трех поприщах от города. Так заквасили другого самозванца.
VI
Вслед за слухом о спасшемся самозванце, гулявшим по Москве, появились подметные грамоты самого Димитрия, писанные под диктовку Шаховского и Молчанова. В сих грамотах непокорным московитам сулили жестокую кару, если они-де не одумаются и будут стоять за рябого Шуйского, избранного не всей землей Русской, а выкликнутого ближними его друзьями-боярами. В грамотах «царь» грозился прибыть в столицу к новому году, к первому сентября.
Шуйский сидел без казны, без славы и без духовной опоры, без церковного блюстителя. Патриарха Игнатия по указу нового царя в черной рясе за шиворот сволокли в Чудов кремлевский монастырь, там засадили в самую глухую келью, в подземелье. Крутом зрела измена, все было хлипко и ненадежно — это Шуйский чувствовал. Сильнейшим ударом по врагам было, как он понимал, торжественное перенесение праха убиенного царевича Димитрия и захоронение в том же церковном притворе, где покоились его отец и братья. Нужно было заткнуть глотки тем, кто переметнулся на сторону нового босяка. Сейчас вся политика сводилась к тому, как обезопасить государство и престол.
«Советников великое множество, а опереться не на кого», — думал Шуйский. Недаром же он видел дурной сон. Астролог, допущенный к нему, подтвердил его опасения — сей старец приговорил: «Ты падешь от заговора своих ближних, но за ними тень убиенного строка Димитрия Угличского. То, чему быть, того не миновать. Знак сему — лунное потемнение. Готовься, царь!» — «К чему готовиться?» — спросил Шуйский. «К погибели», — было ответом.
В тот же день царь вызвал к себе постельника[7].
— С астрологом колдуны во дворец не пролезли?
— Кто ж их пустит?
— Мало ли кто? А ты проверь! Вчера ночью кто-то выл. Излазай все углы.
— Будет исполнено. Да только чужих во дворце, государь, нету, — заверил постельник.
— Я никому не верю. Старуха какая-то надысь шлялась. Глаза колдуньи. Узнай, откуда?
— То, видать, прачка Маланья!
— А то я не знаю Маланью? Гляди, время тяжелое. У меня врагов много. А чего Мария неделю кушала плохо? От колдовской порчи! Вели запирать Кремль, чтоб птица не пролетела! Астролог сей — явно колдун.
Царь Василий не откладывая собрал бояр.
— Господь велит нам учинить великое дело… — Шуйский будто споткнулся на последнем слове и, помолчав немного, докончил: — Вы едете в Углич: повелеваю перевезти сюда, в Кремль, мощи убиенного святого царевича Димитрия.
Как ни тяжело было ему вновь беспокоить прах маленького царевича, ведь на нем, на князе Шуйском, лежал грех за сказанную ранее ложь{9}, но ради безопасности трона это следовало сделать. У нового царя в его золотой палате сидели: огромный, с глубокими, сверкающими из-под клокастых бровей глазами святитель Ростовский Филарет{10}, круглый, как колобок, с бородой лопатою святитель Астраханский Феодосий. Князь Воротынский хмурился, то и дело пропуская сквозь ладонь короткую вороную бороду; князь Петр Шереметев хрустел пальцами с богатыми перстнями — он с трудом удерживал злую усмешку, сползающую с его румяных губ. Андрей и Григорий Нагие с волчьей враждебностью глядели на царя, не прощая его вины перед памятью их царственного сородича. Тучный Григорий кряхтел, морщил губы и, если бы не толчки Андрея, так бы и бросил рябому Шубнику люто злые слова.
— Езжайте с Богом: с великим бережением положите останки Димитрия в раку и несите из Углича до самого Кремля на руках.