Жолкевский переглянулся с панами, сказал им что-то по-латыни и выслушал от них слова на непонятном для московских людей языке.
— Чтоб его величеству отойти от Смоленска, о том я вам не говорил. Не упорствуйте: исполните королевскую волю и приговорите сдать город.
…Подкупив охранника, — Шуйский посажен был в баню под надзор, — Филарет проник к бывшему царю. Жалость и презрение теснили сердце митрополита. Но, презирая Шуйского за посрамление трона, Филарет Романов не мог отделаться от мук совести. Он винил себя самого: «Кому же я служил в Тушине? Хоть бы просто лжецу, а то иудею да ляхам!» Он проник к свергнутому царю не ради излияния упреков — не по-божески бить упавшего, но с целью вселить в него дух крепости и стойкости.
Шуйский сидел на скамье, Филарета он встретил насупленно, пригнув голову.
— Василий Иванович, я и другие послы, от имени коих я сумел проникнуть к тебе, мы желаем знать: то правда, что ты не поклонился королю? Мы бы хотели знать правду!
— А ты, митрополит, поверишь, что я скажу?
— Поверю, бо тебе за ложь придется пред Богом ответ держать.
— Тогда знай, что это так и было!
Филарет и по интонации голоса, и по выражению глаз видел, что Шуйский не лжет, и радость охватила его сердце.
— Русь не забудет твой поступок! — воскликнул Филарет, на что Шуйский покачал головою:
— Для меня все кончено. — В голосе Василия Ивановича что-то дрогнуло.
Филарет угадал его раскаяние.
— НО Господь все прощает, — утешил его Филарет.
Однако Шуйский не желал поддаться чувству раскаяния: его испепеляла обида.
— И ты, владыко, предал меня! — сказал с укором Василий Иванович. — Кому ты служил в Тушине? Врагам нашей веры и Руси!
— Есть такой грех — за то и каюсь.
— Польские собаки! — проговорил Шуйский не столько для ушей Филарета, сколько для своей стойкости. — Пусть погибну в темнице от голода, но им не доставлю удовольствия увидеть московского царя на коленях.
— Княже Василий Иванович, сам Господь не почтет за грех твою гордость. Я же буду молить Бога, дабы дал он тебе силу духа.
— Не сдавай Смоленск. Пускай ляхи разобьют свои лбы об сию каменную твердыню, — проговорил Шуйский.
— И средь послов есть предатели!
В дверцу бани влез гайдук в черной шапке.
— Пан добродию, уходи скоро, близко господин гетман.
— Храни тебя Бог! — Филарет перекрестил Шуйского.
Голицын кивнул думному дьяку Луговскому, но тот не успел развернуть грамоту, как его опередил Жолкевский:
— Я ничего не помню. Писали русские, а я, не читавши, руку и печать приложил, и там все наврано… — Гетман, нагловато усмехаясь, вынул из-за обшлага кафтана столбец, пронзительным голосом выговорил: — Не вы правите, а князь Мстиславский вот что мне сказал, я в точности его речь записал, слушайте: «Пусть король приезжает в Москву вместе с сыном, пусть он управляет Московским царством, пока Владислав не возмужает».
— Нам князь Мстиславский не волен указывать! — отрубил Филарет. — Мы такого указа от бояр не получали.
— Насчет въезда в Москву короля и целования ему креста, такого, пан гетман, мы не признаем! — заявил с решительностью и Василий Голицын.
Когда послы гурьбой повалили наружу, Лев Сапега остановил Томилу Луговского. Дьяк, задрав сивую бороду, сжав в куриную гузку рот, снизу вверх глядел на литовского канцлера. Водянистые глаза Сапеги светились ложной ласковостью. Канцлер дотронулся в знак особого расположения до руки дьяка:
— Я желаю тебе добра. Иди с Сукиным в Смоленск и склоните жителей на целование креста королю и королевичу, и ты за это получишь удел и еще много всякого добра. С королем у меня уговорено.
— Лучше навязать на себя камень и кинуться в море!
Сукин караулил Луговского у въезда в посольский табор.
— Дело проиграно. Нам Филарет с Голицыным — не указ. Мы сами себе послы! Ты что, али слепой, Томила? Сила солому ломит.
— Выслуживаешься с дьяком Сыдавным за польскую похлебку? Заруби себе на носу: я землю свою не предам!
На другой день послы вызвали к себе — они стояли в курной избе — Сукина с Сыдавным.
— Подумайте, выродки, о своей душе да о Господе! Вас не за тем посылал патриарх. — Филарет стоял перед ними грозный, устрашающий. — Вы куды прямите?
— Вы не вправе вести дело от всего посольства. Вы всего-навсего худородные дьяки! — заявил Голицын.