— И все ж мы должны послать в Калугу нашего лазутчика.
— Надежного лазутчика я сыщу, — сказал стрелец с черными усами. — Поп Харитон надежен.
— Надо, чтобы, нисколько не мешкая, Димитрий шел бы к Москве, — сказал князь Засекин.
— У вора — те же ляхи, вы что, али слепы? — попробовал урезонить их Пожарский.
Но переменить настроение ему не удалось. Гурьян, проводив князя до ворот, сказал:
— Как по моему уму, то от тушинского вора зло и есть. Кабы не было этого беса, то не стоял бы ляшский король под Смоленском.
Два дня спустя поп Харитон, посланный в Калугу к самозванцу, был схвачен и доставлен в пыточный подвал к Петру Гнутому. Туда спустился и Гонсевский, заявивший палачу:
— Не выдаст — будешь бит сам!
Гнутый обиделся:
— Кажися, господин полковник, я стараюся.
На первой же пытке, распятый на дыбе, когда раскаленным железом стали жечь ребра, Харитон оговорил главных заговорщиков — Андрея Голицына, Засекина и Ивана Воротынского. Попа сняли с дыбы, окатили холодной водой. Гонсевский, как волк над жертвой, стоял над ним.
— Все, собака, сказал?
Харитон перекрестился:
— Как на духу — говорю истинно.
— Повтори дыбу! — приказал Гнутому Гонсевский.
Однако вторая пытка ничего не дала. Когда стало терпеть невмоготу и смрадная вонь наполнила подвал, Харитон завопил:
— Бог не простит мне греха: Андрея Голицына я оговорил понапрасну, а трое других посылали меня к вору.
Вылезшего из подвала Гонсевского встретил Михайло Салтыков.
— Что прикажете, господин пан полковник? — спросил услужливо.
— Посадить сих бояр под стражу и Андрея Голицына. Попа казнить. Ввести в Кремль немцев, а стрельцов всех вон из города! — распорядился Гонсевский. — Какие известия из Новгорода?
— Новгородские смутьяны заявляют моему сыну Ивану: пока послы их не вернутся, до тех пор польских и литовских людей в детинец не пущать, а как вернутся со списком грамоты о крестном целовании московитов королевичу Владиславу, тогда, деи, они и присягнут. Смутьянит Псков — оттуда, пан полковник, идут грамоты: готовы признать тушинского бродягу, а короля и гетмана порочат. Сын пишет мне, дабы мы поскорее отпустили новгородских послов, не то выйдет еще большая смута во вред его величеству королю и в пользу самозванцу.
— Отпустить послов, — распорядился Гонсевский. — Что в Казани? Вятке?
— Грамоты из Казани идут от имени боярина Морозова, а также Богдана Бельского, тут, пан полковник, туманно: что в Казани на самом деле, неясно, но все ж, видно, недоумок воевода Морозов с верниками город прямят под вора.
— Будет тебе известно, Михайло Борисович, что король и гетман Жолкевский сердиты на правящих бояр: города присягают вору. Мало стараетесь перед королем!
— Но за себя-то мне пред его величеством не стыдно. Уж я-то, кажись, стараюсь!
— Тобой король доволен, — кивнул Гонсевский.
IX
Казань бурлила, с утра, едва ободняло, на стогне пред воеводским домом зачернело море шапок. Воевода Морозов стоял уже целый час на крыльце, унимая людское скопище. Ремесленники, торговцы, купцы, холопья, разный мужицкий люд — все это море перекипало и перекатывалось волнами, в гуле голосов трудно было понять: куда тянул народ?.. Посунувшись вперед могучей грудью, воевода покрыл своим трубным голосом людскую разноголосицу:
— Казанцы! Торговые, ремесленники и холопи! Отдать государство под Сигизмунда — значит принять подлую унию, от которой нам до скончания века не избавиться. Отродясь, братове, не слыхано, чтобы Россия ходила под шляхтой! У панов не хватит пороху, чтоб русичи им покорилися. Лишь те, у кого нет ни чести, ни совести, могут проситься под руку Жигимонта. Тем вечный позор! Какой-никакой, но в Калуге у нас есть царь, и мы бьем челом ему, а не польскому королю.
Речь возымела действие: гул разом стих.
В толпе закричали:
— Будем целовать крест Димитрию!
— Кабы Димитрию, а то вору-самозванцу!
— Из двух зол выбираем… — задумчиво сказал есаул, весь пропахший порохом. — Куда худшее зло от короля и его шляхты. Бьем челом тому, кто ныне сидит в Калуге.
Речь есаула окончательно настроила под самозванца. Послышались выкрики:
— Отправить послов в Калугу.
Над толпой, став на колымагу, поднялся второй воевода — Богдан Бельский. Его не брала старость, лишь в куцей бороденке пробилась изморозь. Он стал почем зря поносить стоявший народ: