Салтыков подошел к полковнику Гонсевскому, окруженному панами, проговорил с укором;
— Глядите, Панове, вы их не били, они вас послезавтра, во вторник, крепко бить будут! Вы как знаете! Я же того ждать не намерен: возьму жену и убегу к королю.
— Чего ты так испугался, Михайло? — спросил Гонсевский.
— Надо, пан полковник, не дожидаясь вторника, втаскивать на кремлевские стены пушки. Не то будет поздно!
…В Микиткин кабак вошли, закутанные по самые глаза в башлыки, одетые в рваные сермяжины, трое: один худой и скорый на ногу, прихрамывая, должно быть, от незажитой еще раны, быстрыми серыми и твердыми глазами оглядел всех, кто был в кабаке.
— Спаси Бог, ты ли, князь Дмитрий Михалыч? — спросил Гурьян тихо.
Пожарский так же тихо ответил:
— Я. Что за народ у тебя?
— Вам их можно не бояться.
— Как посадский люд? — спросил Бутурлин.
— Народ кипит: надо бить шляхту, — сказал, подходя к ним, стрелец на костыле.
— Узнаю старого воинника! — улыбнулся Пожарский, присаживаясь на край лавки. — Передай верным — пускай изготавливаются ко вторнику: полки идут к Москве.
Колтовский, поедая горячий пирог с похлебкой и вытирая казацкие усы, сказал:
— Ищите пушкарей, бо без наряду нам ляхов не побить.
— Трое пушкарей у меня на примете есть, — кивнул Гурьян.
— Надо собирать стрельцов. Мне известно, что их много прячется в Рогожской и Конюшенной, да и в других частях сыщутся, — продолжал Дмитрий Михайлович. — Оружие у них припрятано.
— В Москве есть и казаки, — заметил Колтовский.
— Есть и казаки, — подтвердил Гурьян. — У меня на примете есть два сотника и есаул. Черту горло перервут — отчаянные люди!
Глаза князя Пожарского блеснули огнем.
— Завтра ж сыщи их: пускай сколачивают полусотни. Скажи им: как полки подойдут к предместью — пускай возьмут под свой догляд пороховые погреба на Воловьем дворе. Ляхов надо оставить без пороха!
— Бог даст день — даст и промысел, — ответил Гурьян, согласно кивая головою.
— Лазутчик нам донес: в Кремле суета. Что умыслил Гонсевский с полковниками? — спросил Бутурлин.
— Ляхи хочут втащить на стены пушки.
— Ни в коем разе им не подсоблять! — сказал сурово Пожарский.
— Я уж с торговыми мужиками про то баил. Завтра опять потолкую на торжище.
Дмитрий Михайлович решительно поднялся, засовывая поглубже за пояс выглянувший из-под потертого кафтана пистоль.
— Ну, прощай! Даст Бог — свидимся!
Гурьян вышел их проводить.
На кабацком дворе меж повозок куролесил шальной весенний ветер, тонко и духовито из-под плетня пахнуло подтаявшей землей. Было глухо и темно, как ночью в лесу, лишь редкие промереживались на распутне огоньки. Трое воевод, будто растворившись, пропали во тьме…
XX
Настороженно кричали на посадах третьи петухи. Неохотно сбрасывала сон Москва, нового дня теперь ждали, как чуму. Нынче почти нигде не видно сторожей. На заставах на охране города истуканами торчали наемные рыцари. Привычная московская жизнь порушилась. Весело было раньше глядеть на Белгород, на княжеские терема, на боярские дворы с богатыми садами! Потускнел, будто вымер, Белый город! Затихли топоры на берегах Яузы, опустел Скородом, с его башен глядели теперь жерла польских пушек. Москва, как сварливая теща, пухла озлоблением против чужеверцев и своих прислужников: шутка ли, в самом сердце православного государства сидела наглая латынь!
Во вторник Страстной недели на торжище уже с утра расшпилили возы — пошла торговля. Мужики толклись около возов, зло поглядывая на наглую, снующую шляхту. Немецкая пехота, ландскнехты в железных шапках, в доспехах, с ружьями и пиками гуртом валили на торжище из Кремля. Шляхтич, ротмистр по имени Николай Козаковский, шел хозяином по торжищу и, увидев толпившихся подводчиков, коршуном налетел на них, выхватив из-за голенища сапога плеть:
— А ну, дурной мужик, пошел быстро таскать пушки на башню!
Однако мужик ухватил и выдернул у него из рук плеть.
Тут же стянули с коня налетевшего стражника, толпа густо росла, поднялась свара. Козаковский крутился около подводы, но его пихнули, и он полетел, задирая ноги, под колеса. В это время раздался чей-то предсмертный крик… Захлопали ружейные выстрелы. Визжали бабы. Немцы, сообразив, что москали бьют поляков, ринулись на торжище, пустив в дело мушкеты и сабли.
Гонсевский, услыхав гул толпы с торжища в Китае, вскочил на коня и, оголив саблю, погнал что есть мочи туда, сшибая тех, кто попадался на дороге.