Гонсевский с предводителями держал совет: все в один голос решили, что надо сжечь всю Москву. Бояре налегали особенно, чтобы сжечь Замоскворечье.
— Надобно зажечь заречный город: там деревянные укрепления, — сказал Мстиславский, — тогда будете иметь свободный выход и помощь может прийти от короля.
— Сжечь к чертовой матери Замоскворечье! — выпалил Михайло Салтыков. — Я сам первый подожгу свой дом.
Князь Головин сморщил бритое лицо, неуверенно покрякивая.
— Может, уговорить их одуматься и сложить оружие?
— Да пошто там уговаривать? — крикнул зло Салтыков.
— То пустое дело, — заметил капитан Маржерет.
Но Гонсевский поддержал князя Головина.
Часа через полтора заскрипели ржавые заиндевелые ворота Китай-города, польская стража выпустила по ту сторону кучку бояр во главе с Федором Мстиславским.
— Жильцы и холопи! — закричал Мстиславский. — Зачем вам идти супротив государя Владислава и его величества короля? Польские паны — наши с вами друзья, мы повязаны присягою Владиславу! Прекращайте, мужики, бузу: сдавайтесь на нашу милость.
— Сдавайтесь, покуда целы! — угрожающе громыхнул Андронов. — Потом уже будет поздно!
— А энтого, изменники, не хочете? — Кто-то из-за завала показал боярам голую задницу.
Там захохотали. По кучке многошубных ударили мушкетов. Тявкнувшая пуля сбила с головы Мстиславского шапку, бояре, несолоно хлебавши, кинулись назад в ворота.
XXI
Рать Пожарского сидела в острожке на Сретенке, отбивая яростные приступы шляхты и немцев. Все пространство меж Сретенкой и Мясницкою застилали тучи дыма.
Князь не знал, утро ли теперь было или вечер, — он находился во власти страшной рубки. Он изредка оглядывался, как бы ища опоры своим иссякающим силам, и в свете ближнего зарева он видел печной очаг, так памятный ему с детства, — мальцом длинными зимними вечерами он любил лежать в теплой полутьме под отцовскою шубою. Князь слышал частую пушечную и мушкетную пальбу впереди, у Чертольских ворот, и угадывал яростную схватку там.
У Чертольских ворот дрались из последних сил стрельцы, численностью до тысячи. Но положение его рати ухудшилось, когда полякам удалось все-таки зажечь с разных сторон Замоскворечье. Как донес лазутчик, из Можайска привел подкрепление полякам Струсь и сумел пробиться к своим в Кремль.
В дыму сходились и дрались без пощады. Дмитрий Михайлович бился мечом, отстреливаясь из пистоля. Неожиданно здоровенный шляхтич ударом дротика вышиб из его руки меч. Тогда же в полдень князь и сложил бы свою гордую голову, но его выручил Левка, поразив мечом шляхтича, другого, занесшего над князем сверкнувшую саблю, Левка застрелил в упор из пистоля. «Многим же я тебе, малый, обязан!» — снова обожгло князя благодарное чувство.
Возле Мясницкой со своей братией не на живот, а на смерть дрался Купырь. Елизар уже был порядком-таки поколот и мечен дробью, но он не замечал ран от охватившей его ярости. Он одинаково ловко орудовал то бердышом, то саблею, то пикою. Не раз он был на волосок от смерти, но, видно, сам Бог подсоблял ему. Недаром Гурьян говорил: «Ты, Елизарий, родился в рубашке». Гуня, пробитый насмерть пикою, придал Елизару лютости. «Ах ты, сволочь!» — и он тому ляху, изловчась, снял саблею голову. Зяблик, мелкий телом, вертелся вьюном, орудовал дротиком. Ипат, тоже пораненный, волоча окровавленную ногу, бил ляхов в лоб кистенем, и Елизар похвалил его про себя: «Что значит моя выучка!»
Подошел, шатаясь, весь в крови, стрелецкий голова, выкрикнул надорванно:
— Острожек, видно, не удержать!
— Ставь туры, заделывай брешь! — Пожарский, крутнувшись, опередил шляхтича: сабля с визгом ударилась о копье, хрястнув пополам, — и в то же мгновенье шляхтич, пораженный пикой воеводы, шмякнулся, как чурка, об землю. Но с другой стороны ударил немец саблей князя по голове. Пожарский зашатался, выронив копье, обхватив руками голову, кровь омыла его лицо, он сунулся на колени, пытаясь руками отыскать опору.
— Коли справа! — зычно крикнул Левка молодому ратнику, и вовремя: на раненого воеводу лез, выставив меч, длинный горбоносый поляк. Ратник, молодец, сумел продырявить его дротиком.
Трое стрельцов бросились на помощь Левке. Дмитрия Михайловича из острожка перенесли во двор Микиткина кабака.
— Жив? — Гурьян оглядел голову князя.
— Кажися, — ответил Левка. — Кони твои целы?