— Уцелели.
— Запрягай немедля! Попробую вырваться из огня. Князя я свезу в Сергиеву лавру: иначе ему несдобровать!
Гурьян согласился:
— То правда. Счас запрягу.
Анфиса и Улита с травяным настоем склонились над раненым, сумели остановить кровотечение, — князь стоически терпел, как его перевязывали, не издавая ни едина стона; он был в сознании, но сильно ослаб.
— Сейчас подымусь… — хрипел он, делая усилие, чтобы встать.
— Невмочь, Дмитрий Михалыч. — Левка придерживал его за плечи. — Поедешь со мной! — приказал он ратнику, крепкому малому с мечом за поясом.
Вошел Гурьян.
— Кони готовы. С Богом!
Через час охваченная полымем Москва осталась уже далеко позади, страшные сполохи гигантского зарева, протянувшиеся по небу на огромное пространство, освещали им путь.
Три дня горела Москва, ночью было светло как днем.
XXII
…Сигизмунд за эту гибельную, холодную зиму бесплодного стояния под стенами Смоленска порядочно устал, всеми фибрами возненавидев Россию. Вопреки настояниям бояр и многих польских вельмож, вопреки собственному обету король не думал отправлять сына в Москву, не думал и сам к ней идти с войском, хотел лишь взять смоленскую крепость.
— Ваше величество, здесь вы добываете навеки славу Польше! — возразил Жолкевский, едва сдерживая раздражение. — Отступать из России нельзя.
Но король по-прежнему стоял на своем решении.
— Как только Смоленск будет в моих руках — я возвращаюсь в Польшу, но я вернусь еще сюда и покорю Россию! — прибавил он с напыщенной уверенностью.
— Эту игру мы проиграли. — Жолкевский в тот же день, озабоченный и мрачный, покатил в Варшаву.
…Пленные московские послы еще больше закручинились, как узнали о страшном пожаре в Москве, что на месте столицы — пепел и руины, а ляхи и немцы в Кремле вместе с боярами кутят и безобразничают.
Филарет, услыхав это известие, стал на колени пред иконой Господа и долго, согбенный, просил Творца защитить истерзанную Россию. Когда он встал с колен, не стыдясь слез, произнес:
— Как бы ни было, а уповать больше не на кого.
…Утром к берегу подогнали струг[60]; начальник стражи гнусавым голосом отдавал команды.
Напуганные до смерти слуги послов потащили узлы и коробья, но, только они ступили на палубу, начальник стражи уложил насмерть из пистоля старого слугу Голицына. С остальными покончили в одну минуту — перебили всех до единого. Послы с ужасом теснились на палубе. Солдаты, зарядив ружья, промышляли посольским добришком, на протест Голицына: «Вы не имеете дозволения!» — начальник стражи прорычал: «Моли Бога, чтоб цела голова была!» Взбаламученный Днепр с неистовством колотил в борта струга, защитники города, стоя на стенах, в молчании провожали увозимых в плен послов. Дело шло к трагической развязке.
Проходил май. Смоленск не сдавался, осада уже продолжалась 20 месяцев. Между тем в последние дни сентября был назначен в Польше сейм. Королю к этому времени надлежало вернуться в отечество. Сигизмунд хотел и должен был явиться перед своим народом победителем: пришлось бы терпеть насмешки.
…Злодей-изменник из Смоленска Андрей Дедешин указал полякам слабое место крепости: «Если королевские войска взорвут стену возле башни Бублейки, то она не выдержит, потому что сделана прошлой осенью наспех и в сырую погоду». В полночь 31 июня 1611 года все пушки поляков обрушили беспрестанную пальбу по этой стене, сделав в ней пролом. Ляхи пошли на приступ, осатанело лезла пехота немцев и венгров. Завязался кровавый рукопашный бой на стенах. Когда Шеин подскакал к башне, то сразу увидел: удержать башню не было никакой возможности. Шеин оглянулся, Белавин с мечом в руке, с решительностью драться до последнего вздоха, стоял рядом.
— Взрывай пороховые погреба! — приказал воевода. — Скачи скорей на соборную гору, живо!
Василий Анохин дал клятву себе: погибнуть, но не сдвинуться с этого места! Какое-то светлое, никогда не испытанное допрежь, не сравнимое ни с чем, великое торжество охватило его душу; ничего от того сумрачного, безысходного, что мучило и жгло его в Москве, в доме Паперзака, не осталось. Так удивительно озаряются светом вечного добра русские православные люди в решительную минуту! Стреляя из пищали по наседавшим коронным, он, всегда недовольный собой, гордился тем, что не склонил голову и не унизился пред алчным иноверцем Паперзаком. Несбывшиеся мечты растворились как невозвратный сон и не терзали больше его. Он готов был погибнуть с честью за родную русскую землю, и другой судьбы ему было не надо.