Но как было велико общее ликованье, когда по ополчению, как ветер по листьям, понеслось: «Слава воеводам!» То полки встретили своих предводителей. На белом коне в простой, походной сбруе ехал князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он был все в старой накидке, но без кольчуги и лат. Глаза князя смотрели открыто, изможденное лицо его, обрамленное короткой русой бородою, дышало неукротимостью. Видно было, что, если бы пришлось, он бы не задумываясь повторил сызнова столь тяжкий путь. Никого после Михаилы Скопина полки не встречали с такой любовью и преданностью, как этого воеводу.
Рядом с князем на чалой кобылице, тоже в простом, без чепрака, седле ехал Кузьма Минин-Сухорук. Потерявшая от дождей и ветров цвет поддевка, бурые яловые сапоги и им самим сшитая баранья шапка резко выделяли его среди стеснившихся сзади, богато разодетых князей и бояр. В особенности Долгорукого и Волконского, убранство коней и одежда которых так и сверкали роскошью.
Среди толпы бояр он вовсе бы потерялся, не окажи ему главный воевода такой чести ехать рядом с собой. Пожарский одернул выпятившегося было вперед Владимира Долгорукого: «Не местничай, князь, сие место начального воеводы». Сам же Кузьма охотно бы пристроился где-нибудь на задах. Ополчение мерно и величаво тронулось за воеводами к Китай-городу.
А с другого конца Москвы от Покровских ворот двинулось казацкое ополчение Трубецкого. Воевода ехал на рослом вороном коне, чепрак, узда, его княжеский опашень, сабля и рукоять пистоля сверкали золотом и дорогими камнями.
Следом за воеводами полки и за ними народ двинулись через Фроловские ворота в Кремль. По двору лежала конская падаль и трупы умерших с голодухи наемников. Из дверей Архангельского собора несло таким тошнотным зловонием, что ополченцы зажимали носы.
В Успенском великом храме веры и духа слышались стоны и проклятия умиравших в муках голода.
Всходя на паперть Успенского, Пожарский, к своей большой радости, увидел божьего человека Егория, его давно уже считали помершим. По толпе радостно пронеслось: «Жив, жив юродивый!» Егорий сказал на всю площадь:
— Я век буду жив!
В Успенском архиепископ Арсений, архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын начали торжественную обедню, на клиросе стоял величальный хор. Все новые и новые люди протискивались к стенам собора. Какая-то одна властная, величавая сила владела каждым. Плакали, не стыдясь слез, веруя в лучшее будущее детей своих и Русской земли.
— Ну, князь, свое дело мы, кажись, учинили, — сказал Пожарскому Минин, когда все смолкло и народ еще стоял, не двигаясь, на месте. — Теперь пускай другие думают.
— Твоя правда, Кузьма, — ответил князь.
На дворе к ним подошел келарь Палицын. Вожди ополчения и Авраамий обнялись и так молча, соединенные братскою любовью, постояли какое-то время.
— Теперь не мешкая, — сказал Пожарский, — надо разослать по городам грамоты о выборных.
— Никого чужого, ни из каких земель и немецких вер на державу не брать! — выговорил в тишине Кузьма.
— Ни ныне, ни впредь. Проклятье на каждого, на весь его род, кто об том хоть заикнется! — подтвердил Палицын.
— Будем уповать и веровать, братове, в Земский собор, — сказал горячо Пожарский. — Бо многому за Смуту обучились. Недаром народ измылся кровью. Будем уповать и веровать, братове, помолясь Богу, также в народ русский. С хорошим и дурным, со светлым и темным — в нем сила несметная! Что б нам ни послала судьба, какие б еще ни обрушились бури да лихолетья, он перетерпит, переможет любую злобу и дурноту коварных людей мудрой христианской добротой своей переважит. Так было всегда. Ежели народ наш вывел державу из такого гибельного мрака, ежели не затуманился во зле и паскудстве, какое посеяли в Русской земле чуждые нам, подлые иноверцы и продавшиеся псы Салтыковы и Андроповы, — то какою мерою он высок и к каким славным делам устремленный! Вот что я постиг не токмо умом, но душою за этот поход. Куда теперь Русь пойдет, к каким берегам, не мне знать. Мы с Кузьмой и со всем земством, кто поверил и пошел с нами, свое сделали. А как строить дальше землю — не нашего ума. На то найдутся другие. Реку только одно: не позавидую тому, кому взбредет в голову таким народом, как наш, помыкать да называть его бравным[67]. Вы ведаете, братове, как было. Такую неправду и разоренье видя, все города Московского государства, сослався меж себя, утвердились на том крестным целованием, чтоб быти нам всем, православным христианам, в любви и соединении, и прежнево междоусобства не начинати и Московское государство от врагов наших, от польских и литовских людей, очищати неослабно до смерти своей, и грабежей и налогу православному христианству отнюдь не чинити, и своим произволом на Московское государство государя без совету всей земли не выбирати.