— Что король Карл? — спросил царь.
— Посланник его, государь, дожидается приема у тебя. Я так думаю, что его следует принять, — ответил Татищев, держась прямо и независимо, но без напыщенной чопорности Мстиславского. — В союзе с Карлом мы можем много выиграть в тяжбах с Сигизмундом.
Шуйский кисло поморщился — такая речь не шибко нравилась ему.
— Пошто ж лезть на рожон? Скажи посланнику короля Карлуса, бо теперь я, видит сам Бог, не могу изыскать времени, и уж там, как знаешь, прибавь еще что.
— Посол императора Рудольфа ждет изложить тебе, государь, послание его, — морща тонкие губы, надменно проговорил Мстиславский.
— Не время нам хлебать европейскую кашу, — закряхтел Шуйский, расстегивая кафтан, — управиться бы со своей. Князь Ромодановский воротился от шаха Аббаса?
— Да, воротился, — кивнул Голицын; он держался в царской палате не менее надменно, чем Мстиславский. — Аббас ищет союза, дабы мы поддержали его политику с султаном, тогда и разрешится дело с христианскими землями Востока.
— Поглядим покуда, повыжидаем, — сказал царь. — Что делать с Мнишеками?
В палату, стуча посохом, вошел патриарх.
— Выставить в Польшу, как и всех других поляков! — заявил Гермоген.
— Так не можно поступить, владыко, — сказал Голицын, — среди поляков много наших друзей.
Патриарх гневно, сверкающими глазами впился в роскошно разодетого, именитого князя.
— Пошто вспомнил об этих антихристах! О каких друзьях, князь, изволишь говорить? Это Вишневецкий, Олесницкий, Мнишек и иже с ними радеют о России?! Как у тебя поворачивается язык?
— Владыко прав. — Шуйский аж взмок от натуги. — Но нельзя злить польскую шляхту и Сигизмунда. Порешим, видно, так… Олесницкий и Гонсевский останутся в Москве под стражею. Мнишека с дочерью выпереть в Ярославль.
— Надежнее — назад в Польшу, — сказал Гермоген, — от греха подальше. И забрать имущество, коим их одарил расстрига.
— Может быть, имущество не брать? — спросил осторожно Мстиславский.
— Этот пан зело много нахапал, — сказал Татищев. — Будет неповадно другим зариться на русскую казну.
— Имущество, его имение, кое Мнишек нажил здесь, и деньги, взятые из казны, отобрать, — решил Шуйский. — Вишневецкого отправить в Кострому. Но смотрите, чтобы над ним ничего не замыслили дурного. Сему вельможному пану благоволит король. А нам надо об завтрашнем дне думать. Остальных поляков сослать в Кострому и Тверь.
— Но все же владыко верно опасается, — заметил Татищев, — поляки ждут нового самозванца.
— Но и гневить Польшу мы тоже не можем, — изрек Шуйский.
…Посадский люд подстрекали против царя Василия. Шуйского охватила размягчающая душу тоска: он весь как-то разбух и размяк, как толстый каравай хлеба, попавший под дождь. Царь громко, жалостно вздохнул. Мстиславский, стоявший ближе других, воздев глаза к потолку, отвернулся. Рядом, раздувая от возмущения ноздри, тяжело дышал князь Андрей Голицын. Слабость государю не прощается: в эту минуту Шуйский сам вынес себе приговор… Скорбные глаза Татищева говорили, что участь царя решена. Шуйский, сорвав с головы венец, швырнул его к ногам бояр. Туда же полетела и держава.
— Можете искать себе другого царя, раз я плох. Я отдаю державу, ибо вижу ваш подлый умысел.
«Искренне или ради шутовства он говорит — вот что хотел бы я знать? — подумал Татищев. — Если он отважится и правда сымет венец, то он истинно велик и глубок душою, достойный вечной славы». Холопы, возвысившиеся около нового венценосца, поняли, что следовало бы удержать царя. Правитель канцелярии согнулся в три погибели, угоднически воскликнув:
— Каемся и повинуемся, государь! Смерть крамольникам!
Этого-то и ждал Шуйский! Жалобное выражение разом сползло с его широкого, с хищным носом лица. Глаза Шуйского, обычно бесцветные, гневно сверкнули, уже другого чувства, окромя как мести, теперь не было в его душе. Таков обычай всех державных мужей. Для них нет пределов и границ — и это-то неотвратимо вело к гибели царя Василия.
— Сыскать зачинщиков смуты, — приказал жестко Шуйский, — и пускай они на меня не ропщут!
VIII
Тень Бориса{13} со дня венчания на престол маячила, как какое-то наваждение, перед Василием Шуйским… Ненавидя Годунова, Шуйский, к своему ужасу, видел, что сам идет по той же гибельной дороге. Не в силах он был посмотреть теперь в глаза первому боярину князю Мстиславскому, да и братьям Нагим тоже: их трясли за крамолу против него зря. Не лежало на них той вины. «Я им докажу свою щедрость. Кто больше нас, Шуйских, терпел от Бориса? А я велю перенесть его прах и с почестью похоронить в Троицкой лавре. Годунов… все же достоин того…»