Решая увековечить память о Борисе, Шуйский боялся признаться себе, что не ему он замыслил воздать хвалу, не ему воздавал должное за крупные государственные дела — себе. Одной были они виты веревкой, и хоть на совести Василия Ивановича не было крови царевича, но была подлая ложь о его смерти. Как и Годунов, он малодушничал на троне.
Гермоген, выслушав его замысел, не возразил, но заметил:
— То ничего не дает, — прибавив: — Борис ушел ко Господу с великим грехом…
— Тот грех, владыко, рассудит Господь, и ныне про него вспоминать не надобно, — возразил Шуйский.
…Жизнь Ксении Годуновой тащилась по унылой, беспросветной дороге{14}. Затворясь в Новодевичьем монастыре монахиней, она ушла навсегда от злого безжалостного мира. Ей некого было там, за монастырской стеною, жалеть. Некому было жалеть и ее. Все дорогое, близкое было погублено, и с того черного дня, когда на ее глазах заговорщики убили мать и брата Феденьку и Молчанов палашом вывалил милому брату кишки, — с того погибельного дня Ксения дала обет не выходить из сей обители. Теперь только и было одно утешение — горячая молитва, обращенная к Господу. Один Бог жил в ее сердце и помыслах. Крохотная келья, где в углу теплилась лампадка пред ликом Божией Матери, молитвы, послушания и посты, тихие, безропотные речи — это все, чем она жила. Но, казалось, рок преследовал Ксению.
Настоятельница старая монахиня Уфимия, любившая как родную дочь Ксению, вошла в келью. Крупная и старая, с широким лицом, со строгим, но сострадательным сердцем, всеми почитаемая, настоятельница никого не выделяла, никого не приближала и не удаляла, и потому у нее не было, как и всегда у таких людей, ни явных друзей, ни явных врагов. Уфимия, как вошла, окрестила Ксению, проговорив:
— Да ниспошлет Господь тебе силы! Ты сейчас же должна ехать к Варсонофьевскому монастырю, — строго сказала настоятельница. — Собирайся! Сани за тобой присланы. Мощи родителей и брата велено перевезть в Троицу.
Услышав это, Ксения ахнула и слезы ручьем покатились по ее щекам.
— Боже милостивый, за что?! — судорожно вскрикнула она.
— Господу так угодно, чтобы его рабы обрели вечный покой в святой лавре. — Мягкий голос Уфимии несколько успокоил Ксению.
— Истинно ли вы говорите мне?
— Побойся греха! Когда это я рекла неправду? За тобой приехали, иди.
Боярин, посланный за нею Шуйским, ждал около саней. Когда Ксения подъехала к чугунным воротам Варсонофьевского монастыря{15}, там колыхалось море людское. Стояли по стойке стрельцы, пешие и конные, около разрытой могилы толпились бояре, синклит, духовенство, за ними теснились купцы, худородные ремесленники, плакали юродивые. Егорий, воздев к небу руки, тряс веригами, восклицал:
— Будут кары, будут кары Господни, не возрадуетесь!..
Народ роптал:
— Что нас ждет? При Борисе-то пожили.
Ремесленник, поджарый, со впалой грудью, с черным от кузнечной копоти лицом, высмеял людей:
— Пожили! Он трон покрал.
Но на него зашикали; купец, толстый, как медовушный бочонок, набросился на него:
— Забыл, как мы пановали при Борисе?
Гробы вынули из земли. Царь Василий, растроганный и умиленный, подошел к бледной — в лице не было ни кровиночки, — в черном одеянии Ксении.
— Да храни тебя Господь! Крепися, а мое царское благоволение всегда рад оказать! — выговорил громко Шуйский, показывая несчастной Борисовой дщери государеву, отеческую милость с явным умыслом создать о себе добрую молву среди народа, способного быть щедрым.
Шествие двинулось. Два десятка рослых иноков, в длинных рясах, попеременно несли гроб Бориса, перед смертью посвященного в монашество, а гробы царицы Марии и их сына — двадцать бояр и думных лиц знатного звания. За ними ехала Ксения в закрытых санях, дергала в исступлении волосы и рыдала безутешно-потерянно:
— Злодей-вор, что назывался Димитрием, ты разорил и погубил наш дом! Боже, услышь мою горькую жалобу на злых бояр. Господи, не кары твоей прошу, но вечного упокоения и благодати твоей. Возьми, Господи, мою жизнь, бо ты видишь, что жить мне незачем! Упокой меня, Господи!