— Вишь ты, убивается, сердешная! — говорили старики, стоявшие около дороги.
— Как не убиваться? Ить одна — как былка в поле.
— Теперь-то ей худо, а была жись — в масле купалася.
— Все мирское проходит, как с травы роса. Што завидовать?
— То ж самое ждет и нонешнего ставленника Божия…
— Кабы жили, черти, как велит Господь. Слава затмила… Ставленник-то Божий… боле всех грешник.
Шуйский, насупясь, сделал вид, что не слышал сих нелестных слов, терпеливо шел рядом с гробами.
И в лавре, когда хоронили около храма Успения, и потом, на обратной дороге среди мглистых грустных полей, и уже в Кремле Шуйского не покидало страшное предчувствие, что и его коснется вечное проклятие, как коснулось оно сияющей жизни того, чьим прахом он заслонялся сейчас. Об этом напомнил еще на другой день юродивый Егорий, встретившийся ему на паперти Архангельского собора, когда он шел к заутрене.
Два пристава, один казацкого вида с громадными усами и с зычной, как труба, глоткой, другой — приземистый, с голым лицом, обритый в угоду царю, спешно вошли в богатый дом в Москве, пана Мнишека, подаренный расстригой. «Царица» и ее фрейлина, старая, тонкогубая, с глазами змеи полька, находились в гостиной, наполненной богатой посудой и красной резной мебелью. Марина бежала из Кремля к отцу. Перепуганный пан Мнишек вытаращился на бесцеремонно, без стука заявившихся приказных. Он все еще никак не мог опомниться от той заварухи, какая случилась в Москве, и теперь ждал от москалей всяких напастей. Трусили и другие вельможные паны, Вишневецкий изрядно подзапал и полегчал. Полякам было сладко обладать богатствами, которыми они поживились в дикой Московии, и также нежелательно терять. В их речах теперь все чаще звучало слово «заложники», и они в том не ошибались: каких поплоше, не столь зловредных, выдворили в Польшу, этих же, закормленных самозванцем, Шуйский держал теперь в заложниках, ибо не ведал, какие козни предпримет ненавистный Сигизмунд. Юрий Мнишек не ошибся: приказные явились отымать нахапанное и изгонять «царицу» с отцом из хором.
— Вы должны вернуть все золото и дорогие камни, браслеты, кольца, ожерелья, кубки золотые и серебряные, братины, тарели, а также всю одежду из золотой копной парчи и бархата, десять шуб, из них пять соболиных, сорок пар сапожек из отборного, расшитого сафьяна.
Старая фрейлина закатила глаза — от ужаса ли, от изумления ли. «Царица», как кошка, которой наступили на хвост, забегала по палатам, затем шляхтянка цинично захохотала и начала расстегивать ворот:
— Сейчас я все сниму, можете взять. А, проклятые, обрадовались! Так знайте: я — государыня, а вы — мои рабы. Все, все москали — рабы!
— Царица, успокойся, они должны знать, кто ты! — сказал пан Мнишек, продолжая считать дочь царицей этой варварской страны; он обожал славу и богатство и не мог смириться с тем положением, в котором оказался. — Вы не можете все отобрать! — побагровел ясновельможный пан. — То добро царское.
— Брось, пан, калякать, — сказал жестко приказный маленького роста, — этот дом и все, что в нем есть: лошади, кареты, золото и серебро — все велено у вас отнять!
В палаты поспешно вошли Голицын и Татищев. Увидев важных бояр, Мнишек, зело хитрая бестия, сразу изменил выражение лица: оно сделалось брюзгливо-жалостным.
— Господа бояре! — Мнишек зло всхлипнул. — За что мы страдаем? Я и царица — мы здесь пленники!
Кругом злые люди… Нас могут убить! А я — шляхтич, мне не можно такая жизнь!
— Король вам отомстит за нас! — взъярилась Марина.
— Успокойтесь, пан Мнишек, — сказал Голицын, — ни тебя, ни твою дочь никто не тронет. Вы получите полную свободу.
— С тем лишь условием, — прибавил вежливо, но с твердостью Татищев, — что король Сигизмунд не будет грозиться нашему государю, царю и великому князю всея Руси Василию. Наш государь надеется, что пан Мнишек напишет грамоту королю.
— Я — ваша царица, и вы — мои подданные, — взвизгнула совсем не по-царски Марина.
— Наша царица, — по-кошачьи мягко ответил Татищев, — княжна Мария Буйносова-Ростовская.
— Запомните, пан Мнишек, что мы здесь сказали! — жестко выговорил Голицын. — Коли загрозится войной Сигизмунд — вам будет худо! — И с тем бояре удалились.
Вошедший приказный объявил Мнишекам:
— Сейчас вы поедете в Ярославль.
— Я не желаю! — вскинулась Марина, готовая вцепиться ему в горло.