— Надо идти, — кивнул Василий Голицын, — не то выползет новый проходимец!
Шуйский, не отвечая, думал… Он не верил двурушному Голицыну.
Рябины на его лице стали медными; искуситель, однако, уже вполз в душу — Василий Иванович почувствовал себя царем. Его охватил какой-то сладостный трепет.
— Ступайте все на Красную площадь, — повелел, ни на кого не глядя. — И уповаю я не на то, чтоб выкликнули, а на то, чтоб избрать всей землей.
— Не мешкай, князь! — наказал, выходя, Трубецкой.
Когда гости ушли, Василий Иванович выпил серебряную чарку аликанта, закусил семужкой и, помолившись, опоясался кушаком, затем накинул опашень[2] цвета бычьей крови.
— Иди, князь, венец тебе уготован по праву, — напутствовала тетка, осеняя его крестом, — храни тебя Господь!
— Ведуны рекли чего обо мне… не знаешь? — осведомился Шуйский.
— Все, Василий Иваныч, в твою пользу. Иди! — солгала тетка — ведуны предсказали Шуйскому скверный конец.
На Красной площади густела не шибко большая толпа. От торговых рядов по мосту из Замоскворечья и снизу, от Неглинки, поспешали в одиночку и кучками посадские люди. «Чо идут? Какого беса?» — «Не знаешь чо? Царя выбирать!» — «А каво?» — «А ляд знает. Егория юродивого, кажися», — слышалось в толпе. Егорий с кровавым кусищем мяса в руке, заливаясь слезами в три ручья, показался на паперти церкви Покрова. Все ахнули — по площади прокатился гул. Народ стал с ужасом креститься. Загудели колокола, однако понять было нельзя: как при сполохе или звали посады на торжество…
— Блаженный-то, гляньте, с кусьмищем мяса, весь в крови!
— Пахнет бедою! — метнулось по толпе.
Шуйский, прищурясь, видел, как шныряли в толпе верные его люди, спешили преданные ему бояре.
— Василий Иванович Шуйский — по Рюриковой крови тоже наследный царь! — кричал Богдан Бельский.
— Хотим Шуйского в цари! — гаркнули в несколько глоток.
Князь Мстиславский, надменный и напыженный, блистая бриллиантами, взглянул на Шуйского: «Я не менее тебя родовит». Шуйский, усмехнувшись, величаво кивнул ему.
Старатели наддали:
— Шуйского — на царство!
— Хотим Шуйского!
Какой-то боярский сын, взлезши на Лобное место, перекрывая шум, горласто крикнул на всю площадь:
— Да здравствует государь Василий Иваныч!
На том дело и порешилось. Блаженный Егорий трясся в слезах. А на посадах говорили:
— Как бы нонешний праздник не кончился панихидою… Божьему-то человеку ведомо. Быть крови!
…Князь Василий Иванович Шуйский, объявленный своими приверженцами царем, ходил по дворцу, озираясь по углам… Высока власть, да как удержаться?! В разосланной по городам государства грамоте говорилось:
«Целую крест на том, что мне ни над кем не делать ничего дурного без собору, а которая была мне грубость при царе Борисе, то никому за нее мстить не буду».
Шуйский шел по той же темной, кривой дороге, что и Годунов. Как Борис сулил, покупая поротых людишек, разорвать пополам свою нательную рубаху, так и Шуйский клялся, что без бояр-де не мыслит сидения на престоле и не сделает и шага без собора. Василий Шуйский затеял страшную игру с народом, так же, как и Борис, раздавая подачки…
Другая грамота — о воре-расстриге — вызвала в глубинах народных глухой ропот; говорили, что в Кремле дело нечисто.
Грамота Марфы Нагой{5} подлила масла в огонь, она писала о самозванце:
«А я для его угрозы объявить в народе его воровство явно не смела».
Но люди-то знали, как Марфа вела свою лживую игру в Тайнинском, исполняя роль любящей матери, встречающей сына, и это ее объяснение вызвало, как и грамота Шуйского, недоверие и злобу.
— Вишь ты, хитра вдова, да нас на мякине не проведешь, — говорили на посадах.
Следом за грамотой Шуйского по его указу ближние бояре разослали по областям другую. В ней говорилось, что после вора Гришки Отрепьева на престол законно взошел избранный всей землею князь Василий Иванович Шуйский.
— Ране у царей суд был один — по своему хотению. А Шуйский, вона, обещает истинный, праведный суд.
Те, кто лучше знал рябого лгуна, отвечали со злой насмешкой:
— Не запели б, братья, вовсе другую спевку! Знаем мы евонный суд: это такой оборотень! Веры ему — не на полуху.
Клятва Шуйского в верности Земскому собору, что он, земский-де царь, будет вершить суд праведный именем народным, — клятва эта не приблизила его к низам.