Казак, сидевший в центре, с черными усами, высмеял старика:
— Што мелешь, баран: то истинный царь Димитрий!
— Как он, царишка, мог уйтить? Ежели ево пепел из пушки развеяли?
— Казаки мутят, — сказал кто-то.
— Бают: Димитрий идет с поляками и с пушками, — сказал один мужик, — пахнет, братцы, кровавой заварухой!
— Али нема у нас царя? — спросила рябая баба с дитем на руках.
— Ну, Шубник-лгун, мы его на трон не сажали! — сказал со злобой старый ремесленник в чуйке[14].
— Все это, люди, мутота, а России нужна надежная власть, — проговорил Гурьян. — России нужен хозяин.
— Мы Шуйскому присягу не давали: он царь сам по себе, — бросил гневливо купец, оглаживая лопатистую бороду. — Он не избран землею — его выкликнули.
— Все ж Богу было угодно, чтоб поставить Шуйского царем, — сказал какой-то мужичонка в зипуне и в худых опорках.
— Бог — высоко, его помыслы нам неведомы, — заметил старик в бабьей шубе на сборках.
— Оно так, да царь, слышно… тае… тае… брат, царь… — Хлипкий мужичонка побоялся выговорить, что было на языке.
— Тае али не тае, а царь есть царь, — резонно произнес сурового вида старый стрелец.
Все было зыбко и хлипко, и Василий перекрестился: «Господи, помоги нам!»
XI
«Ох, не по-божьи… Не по-христьянски живу. Дурак! Чего только не учинишь из-за бабы…» Царь Василий Иванович по привычке запускал пальцы в бороду, но там было голо и колко — обкорнал в угоду невесте. «Стар я. Пятьдесят четыре уж минуло, а княжна, вишь, в соку, в жарком молодом теле. От колдунов надо оберегаться. Вчера один на паперти буравил глазом…»
Княжна Марья Петровна Буйносова-Ростовская, молодая рослая дева, согласилась выйти за Василия Ивановича, желая стать царицей, в душе она оставалась равнодушной к малорослому рябому старику.
Царь Василий все время был как бы в угаре, однако, очнувшись в это утро, он сказал себе: «Будет, я государь, а дело мое зело некрепко». Подкрестная запись с клятвой судить людей «истинным, праведным судом» похилила и без того шаткое его положение. Он половинил царскую власть, поставил себя не выборным, а присяжным царем, что ничего доброго ему не сулило. Царь Василий слышал ропот даже в том узком кружке, с которым, как ему казалось совсем еще недавно, он был спаян братским словом. «Все они — собаки. Все думцы. Мало ль там поизжевали дурных языков? Мало их, толстобрюхих, давили Грозный и Годунов. Задавлю строптивых земщиной. Я — земский царь. Пускай делят меж собою власть только на Земском соборе. А Думе я власти не дам».
Родовитые зашипели по всем углам: слыхано ли, чтобы земские сермяжники, ходившие в кебеняках, лишили бояр их прав? Но не перед боярами испытывал страх Василий Шуйский. Второй Лжедимитрий, появившийся несколько дней назад под Москвою, не выходил из головы.
…Василий Иванович, наспех помолившись, заспешил в приемную.
Вошли братья царя, Дмитрий и Иван, а также племянник Михайло Скопин{17}.
Шуйский чертом оглядел братьев:
— Бездельники! Где ваше усердие?
Дмитрий обиделся:
— Ты нас не кори. Все, что можем, мы делаем.
— Ты только и можешь с бабами. Ни на кого нельзя положиться! Где теперь вор Веревкин?
— Как доносят лазутчики, самозванец или в самом Смоленске, или под городом, — ответил Иван.
— Что надумал Ивашка?
— Двигается на Москву, — ответил Дмитрий.
— Где Воротынский с Трубецким?
— Отводят остатки войска к Москве, — сказал Скопин, — но они навряд ли пригодны к делу.
— Тыща воров и босяков побила пятитысячное войско! Неслыханный позор! Какие вы воеводы? Только и думаете о своих вотчинах. Ни у кого нету радения. Видно, мне самому придется идти на государево дело.
Иван с жалостью взглянул на брата-царя, сказал:
— Истома Пашков взял под свою власть Тулу, Венев и Каширу. Но хуже в Рязани: воевода Григорий Сумбулов — подлый изменник. Страшней его дворяне — братья Ляпуновы, Прокопий и Захар. Младшего за продажу вина и оружия мятежным казакам крепко били кнутом. Видно, не пошло в пользу. И того и другого, государь, надо ковать в железы — покуда не поздно. Ляпуновы зело опасны!
— По верным сведениям, за самозванцем идут около двадцати городов. — Сообщение Михаилы Скопина повергло Шуйского в меланхолическое уныние, но, когда тот прибавил, что отряд Григория Полтева, двигающийся к Москве, перебил взявших сторону самозванца в Дорогобуже и Вязьме, царь ободрился:
14
Чуйка — долгий суконный кафтан халатного покроя, армяк, иногда с черными снурами и кистями.