Болотников уколол его:
— Известно: не княжата. Ты такие речи, Сумбулов, держи при себе.
— У нас едино дело, — примиряюще сказал Прокопий. — Вы когда видались с царем Димитрием?
— Где он теперь — нам неведомо, — ответил туманно Пашков.
— А какой у него умысел? — продолжал прощупывать Ляпунов.
— А ты не знаешь? Согнать Шубника с трона. — Болотников все более настораживался, глядя на рязанцев.
— Слыхать, около него немало ляхов и жидов? — Прокопий тоже настороженно оглядывал Болотникова.
— А ты пошто их не любишь?
— Не люблю. Мы поднялись служить не этой сволочи, а святой Руси.
— Но без ихней помощи Димитрию в Кремль не войти.
— Ты эти разговоры, Иван, с нами не веди: мы ляхам и жидам служить не будем, — заявил Истома. — Всем, кто заикнется про ихнюю доброту, срублю голову!
— Не лайтеся, господа дворяне. Нам надо побить войско Шуйского, и мы его побьем, коли будем вместях. Мы не маем охоты терять ни едина дня. Перейдем Оку. Завтра ж — взять Коломну! — заявил Ляпунов.
— Михайла Скопин, должно, встренет нас на Пахре, — заметил озабоченно Пашков.
Сумбулов покрутил круглой головой:
— Сей воевода хоть и зелен, да опасен.
— Скопина надо бояться, а никчемного Мстиславского мы побьем, — сказал с уверенностью Болотников.
На этом коротком совете порешили: Истоме вести свою рать на Коломну, Болотникову же с остальными силами спешно двигаться на Москву. Без роздыха было велено переходить Оку.
Коломну, обложив с трех сторон, взял без помехи отряд Пашкова.
Воевода Михайла Скопин-Шуйский, сразившийся с повстанцами на Пахре, дела не поправил. Болотников торопился сразиться с главной ратью под началом малоспособного князя Федора Мстиславского, с которой он сшибся в семидесяти верстах от Москвы — около села Троицкого. Князь, изрядно пораненный, едва унес ноги.
— Привык барин к пуховикам. Это тебе не по цареву дворцу шастать да жрать на золотой посуде! — сказал Болотников после столь успешно завершенной сшибки.
Потрепанные полки Мстиславского, бросив наряд[22], покатились к Москве. Болотников, висевший у них на спине, гнал их до Коломенского. Тут велел остановиться, чтобы самому собраться с силами.
…В траурно-чадную марь садилось рыжее солнце. Блестели, радуя глаз, на косых лучах маковки церквей. Повстанцы развели костры — из проулков потянуло дымом и запахом кулеша[23]. Болотников, довольный делом, вошел в боярский дом. Хозяева бежали в Москву. По палатам валялись горы добра: серебро, посуда, меха… Иван сел на обитую бархатом скамью.
Вошли атаманы. Казаки втащили бочонок вина. С площади слышен был гул повстанческого войска, скрипели возы и ржали кони. В палате, прямо на полу, на огромном листе железа разожгли огонь — стали жарить на вертеле целого барана. Белобородько ударил об стол медным кубком:
— Гуляй, братцы, покуда гуляется!
Болотников косился на рожи атаманов, хмурил густые брови, становился все мрачнее. Сказал с укором:
— Пропьете вы Русь. Дай вам только волю!
— Ты, Ивашка, без нас что пастух без стада, — отбрехнулся Хвыдченков, снимая с огня барана. — Не горюй: возьмем Москву — пошабашим!
Затянули казачью песню… В дыму качались лица атаманов. Болотников хоть и подтягивал хрипатым баском, но веселье не затронуло его душу — все больше темнел лицом: что-то сильно тревожило… «Где теперь Димитрий?» Одни лазутчики, которых он посылал во все концы, говорили, что «царь» в Смоленске, другие — что он под Рязанью, были также слухи, что якобы Димитрий повернул назад, ушел в Польшу вербовать ляхов и литвинов, в то же время приходили сведения, что новые города переходили под руку Димитрия.
Болотников взглянул на одного из атаманов: тот, расстегнув кафтан, оглядывал Ивана. Что-то злое, скрытное было в этом взгляде.
— Твое имя? — спросил строго Болотников.
— Заруцкий Иван.
— Откуля родом?
— С Дону.
— Чево алчешь ты? — допытывался Иван.
— Все мое имущество, воевода, — последнее слово Заруцкий выговорил с усмешкой, — одна сабля. — Он поцеловал рукоять.
— Хошь послужить Димитрию? — Что-то настораживало Ивана в этом атамане.
— Аль не все мы ему служим? — спросил шляхтич Кохановский, бывший елецкий воевода, весьма внушительного вида, с закрученными кверху усами.
— Поглядим в деле, — сказал сурово Болотников.
— Дело покажет, — подтвердил атаман Аничкин, невзрачного вида, с добрым рябоватым лицом, — его ценил Иван.
23
Кулеш — кашица, жидкая размазня, похлебка с солониной, иногда из горохового толокна с салом.