Во двор ввалилась новая гурьба казаков на телеге, запряженной десятью свиньями; за ними перла еще ватага. Трещали тыны, в огонь летело все, что ни попадало под пьяную руку.
— Гуляй, панове добродию! Самозванец ведет охочих до чужого в Москву! Россию он прямит под Польшу. Говорят — дал слово католикам и жидам строить в наших городах костелы и синагоги.
— Возьмем Москву, а там уже всего много: и винных погребов, и баб, — зычно выкликнул Белобородько.
— Сабля всего добудет! — подтвердил рябой казак, вышибая пробку из бочки. — Постоим, братове, за православную веру! Нам уж пора идти на милую Украйну и гнать оттуда магнатов, ксендзов и сынов Авраамиевых.
— Идем на Запорожскую Сечь! Там еще пел пан Зборовский, — кричал третий казак.
— Коли он жив, псюха, то, ежели встрену, ему отрублю голову! — пообещал сивоусый. — Тот галицкий пан кликал казаков идти и сжечь Москву. А Москва казакам — та ж мать.
— Я тебя, дурня, сам отправлю к Господу, если ты еще вякнешь, что Москва нам мать! — посулил ему Белобородько.
Казак дернулся к нему:
— Ты был атаман да пан, а ноне — я те сам зубы выбью!
Приземистый казак, державший в руках пустую люльку[24], стал меж ними:
— Помиритесь. Пока жыта, поты мыта[25].
— Братове! — сказал казак, нос которого напоминал спелую сливу вследствие выпитой горилки. — Идем на Украину к Сагайдачному! Он супротив изуитов, панов, католиков и подлых жидов блюдет нашу веру.
— Я Сагайдачному не верю, — бросил казак, походивший на брюхатую бабу, — бо он такой же, как загонный шляхтич Крыштоф Косинский.
— Мы не верим Сагайдачному! — крикнуло несколько голосов. — Идем с Димитрием.
— Его нигде нету. Он тянет, а Шуйский может нас покончить, — сказал с осторожностью Семен Швыдченков, от его атаманства ничего не осталось, кроме шестопера[26] да усов, и то обгорелых. — Братове, я не верю, что он — Димитрий.
— Как ты можешь не верить, что он Димитрий? — напустился на него казак, похожий на брюхатую бабу.
— А чего он не идет на Москву?
— Братове! Добродию! Иван Болотников ведет на Шуйского кабальных холопов, и наше дело послужить ему. А ежели Димитрий призовет с собой магнатов, ксендзов, жидов, мы его изрубим в куски! — как бы от имени всех сказал вислоусый казак.
XV
— Где тот бродяга, который вчера встретился возле лавки? Я велел его привесть ко мне? — спросил Шаховской вошедшего слугу.
— Зараз он, господин воевода, вона, на паперти, — показал тот рукой на церковь. — Мне он ответил, что, дескать, царевичу не по чину идти кому бы то кланяться.
Шаховской отправился к церкви. Услыхав вчера, что в Путивль прибыл какой-то человек, именем Илейка, выдающий себя за сына Федора Иоанновича, Шаховской не мог отделаться от мысли, что «царевич Петр» может пригодиться. Илейка, кургузый и словно весь перекрученный, оскалив желтые мелкие зубы, стоял на паперти: или промышлял подаяние, или кого выглядывал, царапая народ быстрым собачьим взглядом.
— Что, «царевич», жрать, вижу, охота? — Шаховской смерил с ног до головы нового спасителя России.
— Со мной так калякать, боярин, негоже, — огрызнулся Илейка.
— Брось, Илейка. Пойдем во дворец — там я велел собраться всем. В такой страмоте тебе показываться нельзя. Одежда царская у меня припасена.
— Горло промочить найдется чем?
— Найдется. Разве по твоим благородным речам не видно, что ты царский сынок? Морда, конечно, Илья, у тебе, суконная, но мой брадобрей похлопочет.
Илейка пришел в негодование:
— Боярин, ты меня не зли. А найдешь мне на ночь девку?
— Потоньше али потолще, с пуховыми грудями? У меня такая есть.
Илейка хмыкнул:
— Дюже ладная дочка у князя Бахтерова. — Он махнул на вышедшую из храма рослую, светлоокую, соломенноволосую, молоденькую девицу.
— Я смотрю, у тебя губа не дура.
— Ну чтобы по чину. Пущай знают, что я — царевич.
— А если не объявится Димитрий, то будешь и царем.
Илейка выпятил губы и вздернул плечи:
— У меня не рыпнутся. Я всех приберу к рукам!
Вечером, собрав все рыцарство, тех, кто шел против Шуйского, в зале воеводского дворца, Шаховской держал речь:
— Вот перед вами сын Феодора Иоанныча, стало быть, племянник царю Димитрию — царевич Петр!{18}
Илейка в княжеской епанче и в мурмолке с алмазным знаком оскалился, должно быть желая придать себе значимость княжеского достоинства.