И тогда в соборе кто-то с восхищением сказал:
— Разве ж не царь!
— Хорош царь: в часец двумя ликами обернулся.
XIX
Дела складывались худей худого. Лицо Болотникова окаменело. Битва под Котлами сломала главный хребет его войску — тут он не обманывался. Прислушиваясь к стихающему гулу пушек, Иван спросил атамана Белобородько:
— Какие наши потери?
— Видать — тыщ десять.
— Вместе с убитыми?
— Может, и боле того.
— Яснее ясного, что битву мы проиграли.
Весь в ошметках грязи, с черным, земляного цвета лицом, Болотников яростно выговорил:
— Ну, из острога оне нас не выбьют!
«Пленных воров бить и топить!» — кровавый клич этот, брошенный Шуйским, исполняли старательно. Выискивали, кто где прятался, тянули на площади; пленных, поставив рядами, до смерти забивали палками, иных кололи пиками, «аки свиней закалающе», иных живьем топили, сажали на колья. Текла кровушка… Не было видно неба от туч воронья — сытный им был ныне на Руси прокорм! Река Яуза пухла от трупов, изъеденных рыбами и раками, кругом столицы разносилось зловоние.
«Тех в Новегороде в Волхов потопили, бьючи палицами». Воронье слеталось на тела; в кровавом ореоле висло во мгле солнце.
…На четвертый день раскаленными ядрами воеводам удалось зажечь острог, вскинулся великий пожарище, и Болотников, сильно опасаясь, велел выводить войско на Серпуховскую дорогу. Другие сутки бесилась вьюга, немало людей оставили коченеть в сугробах. В Серпухове до смерти перепуганные людишки взроптали: шутка ли прокормить такую прорву! Хоть бы самим не подохнуть. Попы залезли на колокольни: поближе к Богу — подальше от греха.
Болотников пытался вразумить горожан:
— Хочете благодати Шуйского? Так он вас обдерет до костей со своими боярами! Али не знаете, какие нонче цены на хлеб? Скоро всех переморит гладом — помяните мое слово.
От мира выступил купец, мужик рыже-ржавый, с бороденкой клином, в сапогах, нещадно скрипевших, и затряс круглыми щеками:
— Не токмо твое войско прокормить, но смогем ли сами выжить? У нас хлебушка — кот наплакал. Были ваши на постое… все как метлою вымели. Так что не обессудь… Как бы не подохнуть самим!
Болотников, играя плетью, мрачно глядел в сторону, то ли веря, то ли не веря ему.
Другой купец, приземистый, в бараньем полушубке нараспашку, колюче уставился на предводителя.
— Прокормить таку ораву нам невмочь. Идите себе своей дорогой. Игнат верно баил: не околеть бы самим…
— Больно разговорчив! — Болотников нехорошо оскалился от злости. — Хотите хлебец воеводам Шуйского сберечь? Не пришлось бы вам, купчишки, горько рыдать! А ну я вам, хитрым, не поверю? Тады — на виселицу!
— Мы тебе рекли правду, — сказал безбоязненно староста, носатый и рябой, с малиновой серьгой в левом ухе. — Припасов мы не имаем, воры пообрали, пообчистили.
— Не мои ли воры? — прищурился Болотников.
— Не говорю, што твои, я говорю — што воры, — увернулся староста.
Не тратя времени, Болотников двинулся к Калуге. Во вьюжной мути выли волки. От самозванца по-прежнему не было ни слуху ни духу. Гонец, посланный к нему из Коломенского, не воротился. Ивашка невольно щупал рубцы — был весь ими исполосован, — скалился, блестел темно-шафрановыми зрачками: «Отыграюся ишо, сволочи, Бог-то даст!» В Коломне ему стало известно, что Шаховской с «царевичем Петром» и с большим отрядом запорожцев двигается к Туле. Белобородько кисло морщился и плевался, говоря об этом «царевиче Петре»:
— Паскудный мужик. Дочку князя Бахтеярова три ночи драл так, что та едва жива осталась.
На другой день в болотниковском стане получили хорошее известие: из Тулы на помощь вышел Телятевский; еще через день — вовсе радостное: под Пчельней он разгромил головной отряд Мстиславского, ведшего царские войска.
…Поражение при Пчельне для Мстиславского обернулось большой бедою: пятнадцать тысяч ратников перекинулись к Болотникову.
— Уходим от Калуги. Все против Шуйского. — Мелкое лицо Мстиславского заострилось от страха.
Князь Андрей Голицын, только что приехавший на подмогу к войску, с нескрываемым презрением глядел на слабовольного воеводу: «В соболях, да дурен как пень!»
За Болотниковым гнался, добывая себе славу, сияющий в золоте и парче царский брат Дмитрий Шуйский. Осадив Калугу в последних числах декабря, на военном совете сей воевода сказал: