— Из-под Москвы Ивашка унес ноги. А мы его прихлопнем, как муху. Отселя ног не унесет, потому что сюда пришел я! Известно: не дожив до бела дня, не говори, что увидел свет.
Подошедшая на помощь повстанцам из разных городов рать и остервенелые оставшиеся казаки в ожесточенном бою положили на поле четырнадцать тысяч войска Дмитрия Шуйского. Сам воевода, бросив даже кошель с деньгами, в одном сапоге едва ушел оврагом от погони.
На помощь побитому Дмитрию Шуйскому был спешно отправлен его брат Иван. Этот оказался не лучше Дмитрия, ибо, кроме баб и гульбы, в голове молодого воеводы ничего не сидело. Отправляясь к Калуге, Иван сказал брату-царю:
— Привезу тебе галерную шкуру в клетке либо евонную голову.
Вместе с Иваном Шуйским под Калугу двинулись три полка.
Тогда же на Калугу выступили по указу царя Василия воеводы Михайло Скопин, Мстиславский и Татев.
Перед походом молодой Скопин виделся с Шуйским с глазу на глаз; он сказал ему:
— Ныне бесславная война, государь. Я иду убивать своих же братьев! Тут — не шведы, не литва и не гетманы!
— Не мучайся совестью, Михайло: все содеянное за меня тебе зачтется, — возразил Шуйский. — Иди и добудь мне победу над ворами! Они и есть враги государства.
— Не все там воры. Я иду на негодную войну, — упорно повторил Михайло, — говорю это, государь, пред Богом и тобою. Тут я ни тебе, ни себе славы не найду. Ты не любим народом, прости за правду, — вспомнив услышанное: «хотя бы нам черт, только бы не тот», замолчал воевода.
— И ты не со мною! — сказал с грустью Шуйский. — О Боже, за что?!
— Как же не с тобою? На лжи, государь, благоденствия не построишь. Но я готов к походу. — И воевода направился к порогу.
— Постой! Пошто ж ты сказал про ложь? — остановил его Шуйский.
Михайло Васильевич молчал.
— Где я, племянник, солгал?
— Я иду биться за тебя, — уклонился Скопин.
— Разве я неволю тебя?
— Государь, позволь мне уйти, — тихо попросил Михайло.
— Иди! Боже, ты видишь, как я люблю тебя!
Свежие войска царских воевод дела не поправили: Болотников прочно сидел в Калуге. На военном совете Скопин сказал:
— Завтра поутру всех окрестных мужиков выгоним на рубку дров. Нужно сготовить не менее ста возов. Уложим дрова на сани, а сани подгоним под самый ров. Как только ветер повернет на город — запалим подмет… кострище со стен и со всех башен, а их шестнадцать, живо перекинется на дома. Иначе, воеводы, нам детинца не взять — только людей погубим.
Мстиславский подумал с завистью: «Далеко шагаешь, Михайло, да и мы не глупее тебя».
Как только дозорные донесли Болотникову о подвозке по рвам возов с дровами, он сразу же разгадал замысел, велел позвать трех опытных казаков. Их привел Белобородько.
— Вот что, ребятки! — сказал Иван. — Воеводы хочут запалить детинец. Они подвезли сто возов с дровами — ждут ветру. Стало быть, мы их должны упредить. А посему даю вам сроку: за две ночи вырыть подкоп к середке подмета, заложить поболе пороху.
— Поспеем ли? — сказал Белобородько.
— Надо поспеть, покель ветер дует в нашу пользу.
На третью февральскую ночь тяжкий взрыв взметнул на воздух не только подмет, но и всю войсковую сбрую. Летописец писал:
«От лютости зелейные подняся земля и з дровы, и с людми, и с туры, и со щиты, и со всякими приступными хитростьми. И бысть беда велика, и много войска погибоша, и смеется все войско».
— Ловко! Саданули-то… Всю требуху подняли! — радовался на работу казаков Ивашка. — Ай молодцы, ай сукины дети! Чисто дело!
На рассвете Болотникову донесли, что царские воеводы с остатком войска панически отошли от Калуги. Иван приказал Юшке Беззубцеву и Долгорукому:
— Останетесь оберегать Калугу. Даю я вам, атаманы, всего две сотни, — сумейте, на случай чего, отбиться. Я ж со всей ратью покидаю детинец. Медлить нельзя.
XX
Теперь следовало поспешно двигаться к Туле, чтоб соединиться с «царевичем Петром». В ночь вытянулись обозы, двинулись казацкие сотни и ратники-холопы. Туманилась оттепель. Бобыли огладывали сохи, в кухнях с прогнившими крышами дышали горны, мужики хлопали тяжелыми фартуками — ковали коней; нигде не слыхать было ни спевок, ни смеха. К двигавшемуся войску пристало пополненье — холопья в дерюжных портках, в лаптях и чунях[28], с топорами и дрекольем; иные, кто посмелее, подходили к Болотникову под благословенье: «Идем с тобою, отец. Ничего у нас нетути — одне портки». Тот отвечал: «С Богом, молодцы, с Богом!» Ночами из-под мостов вылезали люди с кистенями, с драными мордами, у костров заводили разговоры: