Плотину через два месяца насыпали в полторы версты длиною.
— Теперь, государь, воры никуда не денутся, — сказал Кровков Шуйскому, — вода подымется еще выше: дело-то идет к осени, подмогут дожди.
В детинце молчали церковные колокола, священники, приглядевшись к воровскому болотниковскому воинству, не стали подымать посады. За кого им было просить Бога?
Над городом ползли низкие тучи, злобствовали молнии, тяжкие удары сотрясали и без того сумятящуюся землю.
XXVI
Князь Петр Урусов из царского шатра воротился в свой татарский табор в состоянии гнева и высокомерного раздражения. Мурзы[31] чинно, скрестив ноги, сидели в шатре, дожидаясь его. Татары тихими отрывистыми голосами переговаривались, кляня почем зря Шуйского. Они говорили о том же, о чем думал Урусов, — в том он не ошибся. При его появлении мурзы умолкли и закивали головами в чалмах. Старый мурза, наиболее чтимый всеми и самим Урусовым, прикладывая руку к сердцу, подвинулся ближе к остановившемуся князю.
— Плохо дело, досточтимый князь, — сказал старый мурза, кивая, как кукла, головою.
— Сам знаю, что плохо. Куда ты клонишь?
— Мы, князь, говорили, что наша дорога сторонняя…
Урусов оглядел холодными черными, как деготь, глазами шатер; мурзы почтительно встали пред князем.
— Мы возвращаемся в Крым. Все золото и всякую утварь, как стемнеет, грузите в повозки. А в Крыму — пускай нас достанут! — Он злобно оскалился. — Да поможет нам Аллах!
Выпроводив начальников, Урусов прошел за ковровую перегородку во вторую половину шатра, где ждала его испуганная жена. Она вслушивалась в говор и по отдельным словам поняла, что муж о чем-то сговаривается с мурзами. Что точно замыслил Урусов — про то княгиня не знала. Разведясь с Александром Ивановичем Шуйским, княгиня лишь теперь начала осознавать, какой неверный шаг сделала, выйдя за татарина. Та вольная жизнь, какой жила с Александром, ушла, как сон, — она оказалась затворницей. Княгиня также знала, что Урусов имел наложницу по своему татарскому подлому обычаю, хотя он тщательно скрывал это, дабы не впасть в немилость царя Василия. Княгиня по указанию мужа находилась под пристальным доглядом шпионов, следящих за каждым ее шагом, что особенно угнетало молодую женщину. Она была окружена татарами. Все милые русские обычаи, какие любила княгиня, Урусов запретил, введя в обиход свои, татарские. Она не имела права на людях показывать свое лицо, между ними не раз случались стычки, кончавшиеся слезами княгини.
— Будешь делать так, как я велю! — Урусову доставляло удовольствие терзать бедную женщину.
Когда он вошел, княгиня заметила на его лице особенно холодное, надменное выражение. Слуга-татарин стал собирать походную кожаную сумку князя, запихивая туда драгоценности.
Княгиня робко взглянула на князя.
— Не лезь! — бросил Урусов. — Не до тебя.
Она всхлипнула:
— Что же тут делается? Выгони вон этого татарина!
— Не подымай голос. Один татарин стоит ста русских. — Урусов пихнул подвинувшуюся было к нему жену. — Выноси! — крикнул он слуге.
Часа два спустя, когда легла плотная тьма, рать татар выехала из лагеря.
…Шуйскому привиделся какой-то нелепый сон: словно за ним гонялся рогатый бес — когда слуга с осторожностью разбудил его.
— Вставай, государь, — беда!
— Что стряслось? — Шуйский, по-бабьи зевая и кряхтя, поднялся с походной кровати.
— Меня послал к тебе великий князь Иван.
Шуйский никак не мог взять в толк, чего от него хотят.
— Свиньи татары ушли, — сообщил брат Иван, увидев царя.
— Повелеваю: Урусова сыскать, повесить, как продажного пса, на гнилой осине. — Шуйский заколотился, затрясся, топая ногами.
Мутно светало. Умывшись ключевой водой и чувствуя прилив сил, царь Василий стал на молитву. Едва он кончил, в шатер втолкнули человека, уже побывавшего в руках Гнутого — палача. Со спины несчастного кровавыми шмотьями слезала кожа, черна, как головешка, была голова, но неистребимым огнем горели как уголья глаза страдальца.
— Будь проклят отныне и вовек! — крикнул он люто, неистово, едва увидев царя.
Это был посланный самозванцем боярский сын, согласившийся на любую муку, чтобы склонить Шуйского сойти с трона и признать Димитрия. Тысяцкий бросил сквозь зубы:
— Полюбуйся, государь: этот дурной пес готов сдохнуть за самозванца-жида!
— Сжечь собаку! — приказал Шуйский.