— Будя, малый, чай, отцаревал! — Один из ратников для посмеху спустил «царевичу» штаны, другой хлестал кнутом по тощей его заднице, приговаривая:
— Как, в достатке али вложить ишо?
Илейку подвели к Колычеву. Тот, махнув рукою, крикнул:
— Тащите эту собаку к государю!
Защитники серым стадом, едва держась на ногах от лютой голодухи, ринулись вон из детинца — каяться пред Шуйским. Болотников при оружии приближался к царскому шатру. Глаза Ивашки были опущены долу: не сбылась мечта въехать в Москву победителем! Таяла, как неосязаемый осенний голубой туман, эта вожделенная, сладостная, бередившая его душу ночами мечта… Неподалеку от шатра сидел в навозной телеге, окованный железом, «царевич Петр». За Болотниковым шли с поникшими головами Григорий Шаховской и Андрей Телятевский. Последний заплетался ногами, хотя ему, по родовитости, можно было бояться меньше других. Атаман Федька Нагиба, казак отчаянной храбрости и громадной силы — ломал, как прут, на колене оглоблю, — глядел угрюмо-непокоренно.
— Он нас омманул, штоб яму кол в задницу! — кричал какой-то повстанец, отощавший от голодухи до того, что не держались штаны. — Государь, казни их. Што энта морда царевич, што сволочь Гришка Шаховской, что Телятевский — такие ж, как и Ивашка Болотников, чтоб им зенки повылазили!
Болотников подъехал к царю, неторопливо спешился, вынул из ножен взвизгнувшую турецкую саблю, опустился на колени и, положивши холодную сабельную сталь на шею, надтреснутым голосом выговорил:
— Худо ль, хорошо ль, о том судить не мне, но я сполнил обет свой, служил верно тому, кто назвался Димитрием. Кто он — или подлый обманщик, или царь истинный, — не знаю, потому что прежде я не видывал царя. Теперя я в твоей власти. Вот сабля: ты можешь ею отсечь мою голову, а если даруешь мне жизнь, то я буду верно служить тебе, как преданный раб, как служил тому, кто бросил меня.
Шуйский, сидевший на раззолоченном троне около шатра, усмехнулся:
— Невелика же тебе, безродному галернику, цена, если ты заявляешь, что готов ревностно служить мне! Сие подтверждает, что по своей натуре ты был и остался холопом: пал на колени перед врагом! Хвастался войти в Москву победителем, а вот чем кончилось, скотина: на коленях вымаливаешь свою судьбу! Если бы Богу было угодно тебе разбить меня, я бы под пыткой не стал тебе служить. Вот оно, твое воинство, достойно своего предводителя! И с таким сбродом и ворьем ты возмечтал захватить Москву и войти в Кремль! Хороши «спасители» России! Но я, истинный царь, — милостив: всем вам, изменникам, душегубцам, даю волю. Все вы, собаки, останетесь жить. То мое царское слово: видит Бог, что я выше мщенья! — прибавил он еще громче и торжественнее.
XXX
С великим шумством и зело щедрой пышностью, испытывая поднебесную славу, 18 октября 1607 года в озолоченной, подбитой бархатом и парчою колеснице, впряженной шестериком белых красавцев коней, царь Василий въехал в Москву. За царской колесницей на чистых, ухоженных до блеска конях гнедой масти, в богатейшем убранстве двигались две тысячи ратников. Толстый, как пивная бочка, накрачей[32], раздувая хорошо наеденный зоб, бил в бубен. Колыхались хоругви и знамена. Гремел салют поставленного вдоль дороги наряда. Весь церковный синклит, возглавляемый патриархом Гермогеном, встретил царя близ Кремля.
Три дня оплывали в голубом ладанном дыме храмы — славили Господа за дарованную победу над тульскими сидельцами.
Гурьянов кабак гудел непрерывно. Кабатчик по случаю шумства в новой пестрядинной рубахе, в новых, смазанных дегтем сапогах следил, как старый орел за своими орлятами.
— Угощайтесь, братие, — говорил Гурьян ласково, — на всех хватит. Мавра, што мнесся, давай рыбу, взвар давай. Ешьте, братове, седни особый день.
Дьяка Тимофеева и Василия Анохина кабатчик усадил в красный угол.
— Слыхали? Царь-то Василий Иваныч — истый христьянин: никаво не велел казнить! — сказал ремесленник в парусиновом фартуке.
— Хитер царь, — ответил холоп, засмеявшись и показав полусгнившие, черные зубы, — да нас-то, брат, не обманешь. Энто его нужда приперла: царь боялся Ивашки, оттого и прикинулся добряком.
— Ивашка — раб по низменному своему животу — хуже Шуйского, — сказал купец в сером армяке поверх бараньего полушубка.
— Купец говорит правду, — подтвердил Василий, налегая на вкусную похлебку. — Болотников, сказывают, пролил много невинной крови.
— То так, — согласился Тимофеев, — но и Шуйскому ни в чем не верь: это лиса, которая на свой хвост не сядет, а сядет на чужой. Погоди, теперь он зачнет опустошать казну, зачнет одаривать ратников за верную службу. Так чинил Борис, Шуйский идет по той же дорожке. Увидишь: будет так, как я говорю. Он еще обдерет как липку монастыри, приведет казну к скудости — дабы усидеть на троне.