— А вас признает Московия? — полюбопытствовала пани Мнишек.
— Признает, бо Шуйского она не любит. У меня много друзей. Среди них князь Мосальский.
— Но что скажет моя дочь?
— Ваша дочь, пани, хочет быть государыней царицей, я с ней имел разговор.
— Я отвечу вам завтра, — проговорила, поднимаясь, пани Мнишек.
Утром же «теща» послала свою портниху в лучшую самборскую лавку, чтобы она купила самые роскошные одежды, предоставив также в распоряжение «зятя» двести слуг для его надобности и охраны.
— Пока отсидишься в ближнем монастыре, — заявила пани Мнишек Молчанову. — Что ты намерен делать?
— Следует немного подождать… Затем мы выедем в Путивль к Григорию Шаховскому.
— Кто он?
— Князя Шаховского Шуйский назначил туда воеводою.
— Он твой сторонник?
— Мы милости зычливы[3] друг другу.
Через три дня пани Мнишек отправилась в Краков, надеясь получить одобрение короля, но дальше приемной ее не пустили — Сигизмунд таил гнев на Лжедимитрия, и всякое упоминание о самозванце было неприятно ему, в его же воскрешение король верил, как в летошний снег. Когда около дворца раздосадованная пани садилась в карету, к ней подошел московский посол князь Волконский в новорасшитом серебром кафтане и сверкающей бриллиантами мурмолке[4]. Тонкое, породистое лицо Волконского, его жесты, то, как он дотронулся красивыми, в перстнях, пальцами до мурмолки, мягкий, с переливами голос — все это так не походило на польских развязных шляхтичей. Умильную улыбку с лица пани как ветром сдуло, когда Волконский заявил, что он посол царя Василия.
— Верно ли, многочтимая пани Мнишек, что у вас в доме живет человек, который называет себя царем Димитрием? — полюбопытствовал Волконский.
— Да, живет, и он скоро пойдет и сгонит Шуйского.
— Но Гришку Отрепьева сожгли — то я видел своими глазами — и пеплом его выстрелили в сторону Польши.
— Господин посол, царь Димитрий живой, он вам еще припомнит оскорбления нашей дочери!
— Человек, который выдает себя за Димитрия, — Михалко Молчанов, промотавшийся дворянин без гроша в кармане, босяк, — вот какой он «государь»! На нем кровь Борисова сына, Феодора. Он, плут и чернокнижник, дран на площади кнутом. Я советую вам не иметь дела с проходимцем.
— Я не желаю вас слушать. Его величество король Сигизмунд признал Димитрия как сына Иоанна. А царь Шуйский не избран, а выкликнут, его величество это знает.
— Пани Мнишек, этот воскресший «Димитрий» вовсе не похож на прежнего. Тот был мал ростом, у этого руки как и подобает, а у того — одна короче!
— Вы лжете! — злобно бросила пани. — Мой зять, слава Господу, избежал смерти. Как я его могла не узнать? — И шляхтенка устремилась к карете.
— Не плакать бы вам после! — крикнул Волконский, но грохот колес заглушил его слова.
Запахло новыми бедами и потрясениями.
III
Михалко Молчанов другую неделю сидел близ Самбора за монастырскими стенами. Жратвы давали от пуза. Свой православный крест Михалко сбыл иудею. Теперь у него на шее болтался католический. Пан Заболоцкий на это монашеское житье глядел уныло:
— Докуда мы здесь будем торчать? Повалить некого. На монаха ж не полезешь?
Молчанов кивал кудрявой головой:
— Оскоромиться не худо бы. Надо сказать теще, чтоб привезла монашек.
— Да, чтоб было за что держаться. Ты знаешь — я обожаю жопастых и сиськастых.
Михалко погрозил ему пальцем:
— Не позорь, сукин сын, кесаря!
Как-то под вечер на монастырском дворе появилась «галерная шкура», как окрестил мужика Молчанов: действительно, было отчего так его назвать. Рожа будто кованная из железа, от самых глаз заросшая дремучей каштановой бородой, — Молчанов не обманывался, что под густой волосней было тавро, кое ставили на проданных рабов. Серый, обтрепанный, потерявший цвет, весь в дырьях кафтанишко, штаны из галерной парусины, худые сапоги, из них, как из щучьей пасти, выглядывали грязные пальцы — все это указывало на то, что в келью к «непобедимому кесарю» влез беглый, скрывающийся от преследования. Вошедший, сняв облезлую итальянскую шляпу, исподлобья, с недоверчивостью оглядел Молчанова.
— Ты Димитрий, что ли? — спросил он, устремив на него посверкивающие живым умом, бойкие глаза.
Михалко Молчанов кивнул.
— Дозволь, твое величество, присесть. И нема ли чего пожрать? Со вчерашнева дня не держал на зубах макового зерна.