— Такого еще не видали! — крестились. — Рази что в голодный мор. Прогневали Господа — продали душу диаволу.
Паскудник пан Будзило отправлял на ловлю девиц целый отряд.
Велено было возить толстозадых, с большими грудями. Слуги вносили бадьи вина и водку, становились в углу. Если баба или девка не пила, наваливались сзади, запрокидывали, лили силою в рот. Случалось, что напоенная москалиха отчаянно дралась, кусалась и брыкалась.
Испокон не видали чужестранцы более благочестивой, более стойкой и душою ясной женщины, чем русская. Но тушинский яд растления вползал в души. Для многих не стало запрета на падкую и похмельную сладость… Женка торгового человека Машкина Катерина, когда ее уводили в стан, отчаянно дралась, а неделю спустя, выкупленная мужем, сидела томная, разомлевшая, глаза, подведенные углем, стеклянно светились, в красно-налитых губах угадывался порок растления; кисло морщилась, поглядывая на мужа, на его сермяжину, рассказывала:
— Там паны все с усами и вино умеют пить. Хоть бы ты, Касьян, портки другие надел. Глаза бы не видели б!
— Я те, распутня, надену — сыромятиной!
Та кисло отворотила нос, срамно раскорячилась перед иконами.
На другой день Катерина в сообществе трех товарок, тоже подержанных панами, потихоньку наладилась опять туда же.
Мужики жаловались:
— Надысь еще две паскудницы в ихнее логовище бегали.
…Поле между тем осталось без войска. Москва лежала перед тушинскими шайками неприкрытой. Отряды шляхтичей, скаля зубы, прорывались под самые кремлевские стены и уходили в табор уже не одни — с толпами перебежчиков. Иные, взглянув на «царька», опрометью кидались обратно, иные ездили пировать из стана в стан. У тушинцев они стучали пивными братинами со шляхтой, продажно поддакивали, ругая на чем свет стоит Шуйского, но утром, пролупив глаза и пораскинув мозгами, возвращались опять к московскому царю.
Василий Иванович приходил в изумление от такого вероломства: «Как же вас, нехристей, держит православная земля!»
Грозился, приказывал боярам:
— Ставьте виселицы для изменников. Всех собак — в петлю! — Но тут же рыхлел, слезливо просил: — Бог нас рассудит, не хочу брать грех на душу.
Такого милостивого царя они еще не зрили.
Князь Роман Гагарин, видя такое непостоянство, бросил Шуйскому в лицо:
— Какой ты царь?! Тебе шубами торговать али еще хуже — скоморошничать.
А шла, кутила масленица, в блинном, скоромном чаду туманилась Москва, пошла по рукам из-под полы водка, несмотря на то, что патриарх грозился с амвона, пытаясь удержать старозаветную духовную чистоту:
— Предам, окаянных, анафеме! Господи, не дай потонуть во блуде Руси!
Но слово его падало как зерно в иссушенную, испепеленную жарой землю — впустую… Порок сладок, но пресна добродетель.
…Вокруг Москвы кишмя кишели шайки воров. Тут же промышляла и братия Купыря: вскоре, как перебрались в Тушино, возненавидели «царя»-иуду. Куда как лучше было сидеть под мостами — шайку Елизар сколотил надежную. Елизарова братия постановила: отныне красть только у шляхтичей. Рыцари сами тянули самое дорогое: меха, золото, серебро, рыбий зуб, парчу. Купырь со товарищами сумели залезть даже в сумы гетмана. Рожинский цедил сквозь зубы:
— Москали все до единого воры! У них вор на воре. Ну, погоди: сядем в Кремле — мы вам покажем!
Сему подлому пану, однако, не приходило в голову, что он был сам вором, но удивляться тут нечему: такова натура иезуитского выкормыша.