Купырь же посмеивался:
— Даст Бог, ребятушки, стянем штаны с гетмана.
— Что за царишка, ребята? Он продает нашу веру!
— Какая вера, ребятки? — хихикнул лупастый вор. — У нас одна вера: гроши!
— Ты энти речи тут брось, — предупредил Купырь, — можа, ты нехристь, а на мне крест, я очищен в святой купели, и за такие богопротивные слова я тебя могу удавить. И ежели, ребятки, узнаю, что обчистили храм али пограбили монастырь, то тем молодцам живыми не быти!
— Грабить храмы мы не станем, — бросил дядя в бабьей шубе.
— А господ панов грабить до нитки, пускать голыми, чтобы нечем было даже стыд прикрыть, — распорядился Купырь, посверкивая лучистым одиноким глазом. — Пускай шляхтва знает, куды пришла.
— А России, видать, хана! — сказал кто-то из воров сожалеючи.
— Рано поешь отдохную, — одернул его Елизар. — Ляхи тонки кишкой. А наши изменники — и подавно. Россия, брат, это тебе не Речь Посполитая, где чихнешь в одном углу, а слыхать в другом. Наше-то государство вона как раскинулось! — воскликнул он, крестясь.
XI
Стольник[39] князь Дмитрий Михайлович Пожарский стоял в тридцати верстах от Коломны{28}, отбивая от Москвы отряды шляхтичей и преданные самозванцу шайки. Что творилось вокруг, князь толком не знал. Ползли зловещие слухи: по одним — в Кремле уже не Шуйский, а царь Димитрий, по другим — тушинские воры рассеяны и поляки покидают пределы государства. Однако князь Дмитрий Михайлович не верил им. Государство распадалось на глазах. Опоры не было ни в чем. Люди, изъеденные грызней, метались, как мыши в горящем амбаре. Начальные воеводы — опора державы, переходили из одного лагеря в другой. Даже те, кого, казалось, Пожарский знал как воевод стойких, осознающих гибельность самозванства. Даже они болтались подобно щепам в проруби. Князь не мог не видеть, что в государстве, на самом державном его верху, лопнула становая, скрепляющая жила, и в этой гибельной продажности и зловещей мути была лишь одна опора — Церковь и вера. Но гниль подтачивала народ изнутри. Падали во мрак веками освященные заповеди. Вчера еще благочестивый человек, наглядевшись на своих собратьев, махнув на все рукою, говорил: «Сгори все в огне кромешном!»
Дмитрий Михайлович не любил Василия Шуйского и, узнав об его избрании, возмущался. То, что было нынче в государстве, было из-за Шуйского. Но понимал он и то, что среди высшей боярской знати не было того державного мужа, кто сумел бы вывести государство из смуты. Лишь один воевода веселил душу князя Пожарского — молодой Скопин-Шуйский. Но он зелен и неопытен, к тому же к славе не тянется, да и не отдадут ему бояре власть. Федор Мстиславский — западная лиса, литвин по происхождению, — давно уж втихомолку прямит к шляхте и польскому королю. Василий Голицын — ничем не лучше Шуйского, был тоже ненадежен. Другие, кто с горячим сердцем и светел умом, — тех родовитые к трону не пустят. Не подпустят и Федора Романова, к которому Дмитрий Михайлович мирволил. Так думал князь, невесело окидывая взглядом то, что творилось вокруг.
Заигрывая с польской шляхтой, Шуйский разом потерял многих вчера еще преданных сторонников, не последнюю роль тут играл и царский брат Иван. Этот дошел до явного угодничества пред панами. Как он лечил злую ляшскую собаку пана Борзецкого, которого Дмитрий Михайлович хорошо знал, было дело: чуть-чуть не полоснул его по длинной шее саблею. Все знатные ляхи уезжали из. России с возами доброго сукна, с подарком Ивана Шуйского.
Воевода третий день стоял в небольшой деревушке на пересечении двух дорог, охраняя Москву.
Буцая в сенцах тяжелыми сапогами, в хату вошли дворянин Тимофей Грязной и боярин Крюк-Колычев. Дмитрий Михайлович, худой, запалый, в пропотелом насквозь, заношенном кафтане, сидя за столом в красном углу, хлебал небогатые мужицкие щи. Крюк-Колычей подмигнул ему зеленоватым глазом:
— Бог в помощь, княже.
— Садись, отведай чем богаты, — ответил хлебосольный Пожарский, подвигаясь на скамье, давая им место.
Тимофей Грязной, перепоясанный ремнями, с кривой турецкой саблей, оглядел еду, разбойно присвистнул: такая скудость его не прельщала!
— Теперя масленая, княже, а на оной жратве не сдюжишь.
— Пошто пожаловали? Вы из Москвы теперь? — спросил Пожарский, отодвигая пустую деревянную миску и засовывая за голенище сапога свою походную бутузку.
— Оттуда, — кивнул Крюк-Колычев, присев на край лавки.
— Как там?
— Там, княже, голодуха, — ответил Грязной, испив из фляги для сугрева пару глотков горилки, — а будет ишо не то.