— У нас другого выхода нет. Самозванец бежал. Войска у него никакого. Пускай решит коло. — И Рожинский вышел наружу.
Ставку в тесное кольцо взяли казаки. Собралось коло. Сотник Яровой зловеще выкрикнул Рожинскому:
— Ты нам не воевода!
Казаки стали напирать теснее.
— Айда за Волгу, добродие Панове, там степь укроет!
— Ступай один, если глуп. Мы без наград не уйдем. Давай деньги! — насели на гетмана. — Мы давно не пили горилки, и у нас нема табаку в люльках.
— За нас думает сабля. Порубим всех к чертовой матери, кто станет поперек! — крикнул казачий старшина.
Сотник Яровой обернулся к гетману:
— Мы уходим в Калугу. А кинешься за нами — зарубим как собаку!
Казаки всем скопом двинулись вон из Тушина, часть из них вскоре воротилась.
Неделю Рожинский ждал ответа от короля, призывая его на помощь. Но оттуда не было ни слуху ни духу. Салтыковское посольство тоже сидело под Смоленском. Заруцкий спал не раздеваясь, при двух пистолях и сабле, у дверей его стояли на часах казаки. Рожинский тоже не высовывался из ставки. Филарет, когда его звали к гетману, сказывался больным — кругом кишело паскудство. Рожинский рассудил, что при таком разброде, если нападет на табор Скопин, да еще ударят из Москвы, то будет плохо. И он распустил войско: всяк волен идти куда ему угодно. 15 марта 1610 года гетман велел зажечь стан. Первым запалили ограбленный дворец самозванца, оттуда, как мыши из горящего амбара, кинулась свора слуг. Спозаранку поднятый на ноги, Филарет сидел в худых санях, ожидая выезда. По табору рыскали ксендзы, — это черное воронье лелеяло мысли об искоренении православия. Храпели кони, звякая подковами, кряхтели, почесывая затылки, атаманы… Громадным сполохом догорал тушинский табор. На развилке дорог: одна вела в Москву, другая — в Иосифо-Волоколамский монастырь — русские остановили коней.
— Нам не по дороге с тобой, Рожинский, — заявил сотник Четвериков. — Пропади ты пропадом. Ксендзов, сволочь, привез! Русь испоганить захотел!
Филарет приказал кучеру поворачивать на Московскую дорогу, но трое гусар, пригрозив задрать плетьми, велели ехать за гетманом, и кони понесли к монастырю.
XXXI
Михайло Скопин-Шуйский стоял в Александровской слободе — отводил доводы воевод о немедленном продвижении на Москву. Полководческая опытность говорила ему, что время губило панов и помогало русским. Когда, месяц назад, воеводы настаивали двинуть рать на Тушино, потому что там с отъездом Мнишековой дщери усилилась грызня, Михайло Васильевич отвечал:
— Не приспело время.
Надо было побить и тушинцев, и короля под Смоленском, и Сапегу под Троицком, а для этого требовались осторожность и оглядка… Всю весну воевода волынился со шведами — те требовали земель и городов. В ставке Скопина была русская баня с травами, с медами, и умный, обходительный молодой воевода всю зиму обхаживал послов шведского короля, особенно длинноногого, сухопарого генерала Делагарди. Однако шведы оказались неподатливыми, даже и после того, когда им отдали Корелу. Посланник короля, которого воевода изрядно упоил после бани, хорошо знавший русский, посмеиваясь, сказал:
— Еще нужны обязательства царя Василия об новых уступках.
— Наш государь не поскупится. Испробуйте еще наливки. Зело славная. Такой вы в Швеции не пили. — Умное молодое лицо Скопина располагало шведа к откровенности.
— Пусть царь не мешкая пишет его величеству.
Письмо Шуйского, где он давал обязательства шведскому королю: «За вашу любовь, дружбу, вспоможение… полное воздаяние воздадим, что вы у нашего царского величества ни попросите: города, или земли, или уезды», и усилия Скопина способствовали тому, что шведы отправили на помощь четырехтысячный отряд.
От лазутчиков Скопину стало известно, что Сапега снял осаду Троицкого, потеряв под его стенами половину войска, и осел в Дмитрове. Рожинский, сжегший тушинский стан и запершийся в Иосифовском монастыре, большой опасности не представлял: надо было не дать укрепиться полякам в Дмитрове, навалиться и побить Сапегу. Однако изготавливались до середины февраля.
В ночь Скопин, как и всегда перед сражением, не прилег отдохнуть. Он сидел с полковыми воеводами и генералом Делагарди в хате, отдавая приказания о выводе полков под Дмитров. Ему только что донесли, что Сапега остался один со своими рыцарями, без донских казаков, но Михайло Васильевич покачал большой головой, заметив: