В один из дней, спеша по делам, Мерула встретил на улице странную процессию – группа мужчин с озлобленными лицами тащила куда–то молодую женщину. Она спотыкалась на каждом шагу и упала бы, если бы ее с двух сторон не держали за локти. Прохожие останавливались, кричали женщине что-то явно оскорбительное, некоторые презрительно плевали в ее сторону. Мерула посторонился, прижался к стене, давая дорогу мужчинам и их пленнице. Вот процессия поравнялась с римлянином, и тут женщина из-под гривы растрепанных волос вскинула на него глаза, полные боли и ужаса. Это была она – его Селена, ночная плясунья, украшение его пиров, отрада его патрона.
«Дурень, – теперь ругал себя Мерула, – как я мог допустить такую беспечность? Притащить неизвестную бродяжку в свой дом, уложить ее на ложе своего патрона!? Глядишь, этот ее родственник, чего доброго, решит, что римляне в Кесарии покрывают их преступников, выкажет неудовольствие Кезону, а тот не замедлит обрушить гнев на мою голову. Нет-нет, пусть сейчас же убирается прочь», – и, бесповоротно приняв это решение, он велел служанке немедленно привести плясунью.
Селена вышла в перистиль и встала перед Мерулой – бледная и спокойная, как человек, смирившийся с сокрушительным поражением.
– Послушай, ты, – угрюмо произнес Мерула, – я не верю тебе.Много месяцев назад я был в Иерусалиме и видел, как тебя тащили по улицам. Я только сейчас вспомнил тебя. Недаром сегодня этот почтенный старик в тюрбане так на тебя кричал! Он что-то такое тебе говорил, что ты испугалась! Я прекрасно это видел. Молчишь? Ты, должно быть, воровка? А может вовсе – убила кого-нибудь?
Она отрицательно покачала головой, не проронив ни слова.
– Ладно, мне все равно, что ты там сделала, как удрала из Иерусалима. Но мне не все равно, что будут говорить обо мне здесь, в Кесарии, что будут нашептывать Кезону Сестию и моим друзьям, тем, с которыми я веду дела. Так что уходи немедленно куда хочешь. Возьми деньги, еды на дорогу, украшения, которые я тебе покупал. На них ты можешь жить долгое время в свое удовольствие. А теперь – вон отсюда. Убирайся!
Она все также молча повернулась и пошла в свою каморку, а через недолгое время вновь появилась во дворике – в простой тунике темного цвета и в шерстяном плаще с капюшоном. В руках она держала ту самую выцветшую холщовую котомку, с которой несколько недель тому назад пришла в этот дом. Не останавливаясь, она миновала скамью, на которой сидел Мерула, подошла к воротам и обернулась, но ее лица в сгустившихся сумерках он разглядеть не мог. Ворота скрипнули, и все затихло. Мерула встал, пошел следом, выглянул на улицу и между глухими стенами домов увидел ее маленькую, быстро удаляющуюся фигурку. Ему показалось, что какая-то тень метнулась вслед за танцовщицей, но скорей всего это ему просто померещилось в неверном свете всходившей луны.
Мерула ожидал неприятностей, и они не замедлили явиться. Уже в следующий полдень пришел раб от Кезона Сестия и передал ему, что патрон желает немедленно его видеть. Мерула не мешкал ни минуты и тотчас отправился на виллу патрона.
Слуги провели его в атрий, где на скамье у бассейна с суровым видом восседал Кезон. Увидев своего вольноотпущенника, он сделал знак слугам удалиться и хмуро уставился в лицо Меруле. О, как хорошо знал Мерула этот тяжелый взгляд! Уже почти десять лет он был свободным римским гражданином, но до сих пор шкура бывшего раба помнила удары плетью, которые в далеком прошлом так часто следовали за этим взглядом.
– Вчера вечером, – глухо проговорил патрон, – ко мне пришел посланец Амирама, знатного иудея, который видел тебя и твою… плясунью, что ты ввел в свой дом. Этот человек сказал мне, что его господин весьма недоволен. – Мерула повинно склонил голову – то, чего он опасался, сбывалось. А Кезон неторопливо, будто вбивая в голову провинившегося тяжелые слова, продолжал:
– Эта блудная девка родом из Иерусалима. Она совершила что-то непотребное, и ей по их иудейским законам грозило серьезное наказание. Но ее кто-то спас – я не понял, кто и каким образом, да и желания допытываться у меня не было. Главное же дело в том, что Амирам выражает полное недоумение, что мы, римляне, покрываем преступницу, прячем ее в наших домах. («Слава тебе, богиня разума, что ты меня надоумила вовремя избавиться от этой бродяжки, – подумал Мерула. – Но что же все-таки она совершила?», – вертелся вопрос у него на языке, но он не осмеливался прервать патрона.) Но мне, – надменно говорил Кезон, – конечно, в высшей степени было бы безразлично мнение какого-то иудея, если бы этот иудей не ведал главными поставками египетского зерна сюда, в Кесарию, не владел бы несколькими пекарнями, которые снабжают хлебом воинов доблестного Десятого легиона, не был бы вхож к самому Понтию Пилату. Амирам и подобные ему иудеи – главная опора власти божественного Тиберия в этой стране. Нашему префекту, ревностно исполняющему волю цезаря, не нужен ропот, тайное недовольство и никчемные разговоры за спиной. А мне, старому воину, римскому патрицию на службе у наместника Иудеи, не нужно недовольство моего начальника. Поэтому, Мерула, избавься от этой иудейской беглянки, пусть они сами разбираются с ней. Надеюсь, – добавил Кезон, и в его голосе зазвучали металлические нотки, – ты меня понял?