Вдруг Накдимон отчаянным жестом схватился за лоб и тихо застонал. Потом резко вскочил, сделал пару шагов и оперся плечом о стену. Было очевидно, что воспоминания так мучают его, что ему трудно спокойно сидеть.
– Наконец мы подошли к каменной лестнице, соединяющей обе части города, и тут я, наконец, понял, что они задумали: Ревекку проведут по главным улицам к Храму, где сейчас толпится народ – пусть как можно больше людей увидит ее позор, пусть она услышит проклятья в свой адрес, пусть почувствует плевки на своем лице. Вот тогда она поймет до самой глубины своей души, как суров и неотвратим древний Закон.
Мерула слушал, не дыша. Сердце его колотилось. Перед глазами его встало искаженное страхом лицо Селены – такое, каким он видел его тогда, на улице Иерусалима, и ему отчего-то сделалось так больно на душе, что он в смятении вскочил на ноги. Темное покрывало ночи стало прозрачнее, к Кесарии на цыпочках подкрадывался рассвет. Мерула увидел, что Накдимон смотрит на него в изумлении, и поспешил заверить гостя, что у его сиденья подломилась ножка. Потом он вновь уселся на табурет, и потупился, стараясь скрыть свои чувства.
– Я, – продолжал Накдимон, и голос его дрожал от волнения, – как положено разгневанному мужу, держал Ревекку за худенький локоть. Она спотыкалась на каждом шагу, сандалии ее порвались, пальцы ног были окровавлены. Иногда она вскидывала на меня глаза, но мне казалось, что она не узнает меня и вообще не понимает, что происходит. В глазах ее был только страх и покорность, как у обреченного, замученного животного.
А я страшно томился, сердце у меня ныло. Я уже не испытывал к ней ни ревности, ни злобы – только жалость и отчаяние от своего бессилия. Прохожие останавливались, перешептывались, а когда узнавали, в чем она провинилась, кричали ей оскорбления и проклятия. Особенно неистовствовали женщины, они плевали и швыряли в нее мелкие камушки, стараясь попасть в лицо и грудь.
«Да-да, именно так», – маялся Мерула – прошлогодняя сцена так ярко встала у него перед глазами, словно все происходило вчера. Он вспомнил, что тогда хотел было спросить кого-то из прохожих, куда волокут эту женщину и что она сделала, но через миг равнодушно отвернулся и пошел по своим делам. Дойдя до конца улицы, он и вовсе выкинул увиденное из головы – выкинул, как тогда ему казалось, навсегда.
Поглощенный собственными переживаниями Мерула даже на какое-то время упустил нить рассказа.
– Я все шел и думал, как можно было бы спасти ее, – донеслись до него слова иудея. Мерула спохватился и напряг слух. – Все прокручивал в голове, как бы вырвать ее из их рук и убежать, но понимал, что это невозможно и спасения нет.
И вот мы вышли на храмовую площадь. – Накдимон вдруг прервал рассказ и выпрямился. Мерула почувствовал, что сейчас он услышит что-то особенно важное, и весь напрягся, чтобы даже вздохом не помешать рассказчику.
– На ступенях Храма сидел человек. – говорил Накдимон, понизив голос, будто хотел сообщить собеседнику сокровенную тайну. – Наша процессия на миг остановилась. «Вон он», – сказал кто-то у меня за спиной, и мы направились к этому человеку. Но он не смотрел на нас, сидел, опустив голову, длинные густые волосы закрывали его лицо. Он что-то палочкой писал на песке, показывая, что ему нет до нас никакого дела. Помолчали, потом я услышал голос Шимона Бен-Йоши, великого знатока Закона, чрезвычайно уважаемого у нас книжника. («О каком законе он все время говорит? – думал тем временем Мерула. – Какие у них есть еще законы, кроме нашего римского?»).
«Рабби! – надменно произнес Шимон, тыча пальцем в Ревекку, – эта женщина была поймана в тот момент, когда изменяла мужу. А в нашей Торе Моше повелел побить такую женщину камнями. Что ты скажешь об этом?». И все вокруг затихли, ожидая ответа от незнакомца. Он поднял голову, окинул нас взглядом, а потом опять склонился над своей палочкой, будто не желая отвечать. Но, Мерула, – произнес Накдимон, и голос его зазвенел, – этого одного взгляда мне хватило, чтобы надежда на спасение вдруг пронзила меня, как острая боль! Словно обезумев, я смотрел на склоненную голову незнакомца, не произнося ни звука, и в душе молил его спасти мою любовь. Но он молчал и все водил палочкой по песку, как бы давая понять, что мы должны сами решить это дело. Его продолжали спрашивать, и вот, наконец, он поднял голову и встал.
Мерула, не шевелясь и приоткрыв рот, во все глаза смотрел на иудея. Ему казалось, что того подхватила и несет какая-то неведомая сила – глаза его горели, рукава одежды развевались, как крылья птицы, слова лились свободно и вдохновенно: