И тут Мерула открыл потайные дверцы памяти, дал волю воспоминаниям, разрешил себе заглянуть туда, куда запретил себе заглядывать еще семилетним мальчишкой-пленником, впервые ступившим на землю Рима. С неиспытанной доселе болью он вспомнил небольшой домик под соломенной крышей на берегу большой реки, название которой он позабыл, веселого козленка, с которым любил играть и бегать вперегонки, женщину в светлой одежде, которая, склонившись, целовала его в лоб. И от этого поцелуя, и от мягкого прикосновения ее рук, пахнущих молоком, ему становилось так радостно и тепло, как уже никогда потом не бывало. Еще он вспомнил, как встретил какого-то прохожего, назвавшегося Пролом, как охотно побежал за ним, чтобы посмотреть настоящий корабль, и вдруг потерял родной дом из виду, и стал плакать, кричать и проситься обратно, но уже ничего нельзя было исправить…
Потом его вместе другими такими же несмышленышами привезли в огромный и шумный порт Остию и продали всех в разные дома. Его перепродавали несколько раз, и наконец, он попал в дом Кезона Сестия. Здесь он тяжко работал, и лез вон из своей рабской, исполосованной плеткой шкуры, чтобы приобрести вожделенную свободу. Но никогда, до этого самого утра, он не позволял себе вспоминать домик под соломенной крышей и ласковую светлую женщину с руками, пахнущими молоком. Раз и навсегда закрыл он свое сердце для любви, дружбы, воспоминаний и сожалений, потому что это было слишком больно, а боль делает человека слабым.
Но зачем ему его сила? Кому он, Мерула, нужен? Кому нужны его деньги, его богатство, заработанное на слезах детей, потерявших отчий дом? Умри он сегодня-завтра, все его имущество и эта вилла перейдут к патрону и его семейству, и ни один человек под звездным небом не вспомнит о вольноотпущеннике Меруле и не скажет о нем ни единого слова.
И вот боги, или может быть, этот единый и всемогущий иудейский Бог сжалился над ним и послал ему такую же одинокую душу – женщину, гонимую, дерзкую, жаждущую любви. Как он мог прогнать ее? На что променял выпавший ему шанс полюбить другого человека, заставить забиться свое омертвелое сердце? Как посмел отвергнуть этот небесный подарок, бросить его в грязь, растоптать в пыли из-за страха потерять призрачные выгоды и расположение сильных мира сего, в глубине души презирающих вольноотпущенника? «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит», – пришли ему на ум непонятные слова, произнесенные Накдимоном, и Мерула вдруг заплакал – впервые с детства, с того времени, когда он понял, что родной дом и женщина в светлых одеждах скрылись из глаз, и дороги обратно никогда уже не найти…
Раба, дремлющего в своей каморке, разбудили странные, прерывистые звуки. Он приоткрыл дверцу. Рассвет едва брезжил, внутренний дворик был окутан сизой дымкой тумана. Раб вытянул шею и долго с удивлением смотрел на сгорбившуюся фигуру и вздрагивающие плечи своего господина…
Когда звезды засеребрились над пастбищем, над людьми и животными, отдыхающими от бесконечных земных трудов, а из пустыни потянуло холодным дыханием безжизненной земли, пастухи разложили небольшой костер и достали немудрящую еду. Женщина была еще жива, она то тихонько стонала, то что-то бормотала, то впадала в забытье. Старший пастух бережными движениями смачивал ей рану, обтирал влажной холстинкой пылающее лицо. Молодой внимательно следил за его движениями. Видно было, что какой-то вопрос готов сорваться с его губ, но он не смеет подать голос. Неожиданно старший пастух заговорил сам:
– Ты помнишь, мы с тобой в прошлом году пришли в Йерушалаим перед праздником Песах, принесли ягненка в храм?
– Помню, конечно, – кивнул молодой.
– А ты помнишь страшную грозу и трясение земли накануне перед праздником?
– О, да-да! Я сильно испугался, а ты вдруг куда-то убежал из дома, где мы остановились. Ничего не сказал. Тебя, помню, долго не было, и я очень беспокоился. Тот день вообще был какой-то… тяжелый. Кого-то казнили, но ты меня не пустил посмотреть!..