Не торопясь, Мерула отправился домой. Жара чуть ослабела, порт постепенно затихал, готовясь к ночному отдыху, дышалось легче. На одной из грязных улочек, ступеньками взбегающей вверх, он увидел давешнюю плясунью – она сидела на камне с лепешкой в одной руке и горстью оливок в другой. Рядом – убогий глиняный кувшин, то ли с водой, то ли с дешевым вином. Откусывала хлеб большими кусками, проглатывала, почти не жуя. Мерула очень хорошо знал эту судорожную торопливость изголодавшегося человека – сколько раз он сам делал голод своим союзником для усмирения непокорных! Он подошел, остановился и, взглянув сверху вниз, спросил по-гречески: «Тебя как звать?». Зачем спросил, он и сам не знал – на самом деле она его совсем не интересовала. Сколько он перевидал таких плясуний в великих римских портах – и в Остии, и здесь, в Кесарии Иудейской! Бестолковыми, нелепыми движениями, которые и танцем-то не назовешь, они зарабатывают жалкие гроши на грубую лепешку, недозрелый сыр и кислое пойло. Вот и эта, еще совсем молоденькая, вскоре утратит свою грацию, превратится в жалкую пьянчужку и бесследно сгинет в каком-нибудь мрачном, зловонном закутке огромного порта.
Тем временем девчонка, услышав его шаги, подняла голову, откинула со лба пряди вьющихся волос и взглянула на него, не переставая жевать. На мгновение Меруле показалось, что он уже где-то видел этот взгляд, но где? Кто она – гречанка или иудеянка? Судя по внешности, скорее всего – иудеянка, хотя исконные жители этой страны недолюбливают Кесарию. Здесь живут те из них, кто хочет быть ближе к римской власти, заручиться поддержкой префекта, вести международную торговлю. Они высокомерны, эти иудеи. Поклоняются какому-то непонятному божеству, который, по их мнению, могущественнее, чем сам Юпитер. Даже эта ничтожная бродяжка нисколько не смущается, смело смотрит ему, богатому римскому господину, прямо в лицо и молчит, чуть кривя губы в усмешке.
Мерула не стал настаивать на ответе, а принялся внимательно рассматривать девчонку. У нее были длинные, красивые пальчики, рукава ее запыленного, вконец изношенного кетонета задрались, открывая тонкие запястья. Какое-то соображение закралось в практичную голову Мерулы. «Что, если попробовать? Не сумеет, так выгоню», – подумал он и сказал:
– Вот что… Видел сегодня, как ты плясала… там… – он махнул рукой в сторону гавани, – ты, видно, хорошо танцуешь?
Но она не отвечала, потом, все так же еле заметно улыбаясь, покачала головой, давая понять, что не понимает его. Он окончательно понял, что перед ним – иудеянка из бедных, не знающая даже по-гречески. Пробовать обращаться к ней на латинском языке – явно бессмысленно, а на арамейском Мерула сам говорил с трудом. Все его партнеры из Иудеи или из Сирии говорили по-гречески, и он не взял себе за труд по-настоящему выучить здешнюю варварскую тарабарщину. Для переговоров с иудеями ему обычно хватало нескольких десятков слов, дополненных выразительными жестами. Сейчас он попробовал задать ей свой вопрос по-арамейски, и она как будто поняла, кивнула, похоже, и впрямь считая себя танцовщицей. Тогда Мерула, медленно подбирая слова, продолжил:
– Хочу, чтобы ты станцевала для меня что-нибудь. Пойдем ко мне, я заплачу, – он вынул из-за пояса кошель и достал оттуда денарий. Девчонка так и впилась глазами в серебряный диск, даже рот приоткрыла, будто хотела его проглотить.
– Ну, что, идем? Заодно и поужинаем – чем-нибудь получше этого, – усмехнулся Мерула и ткнул пальцем в черствую лепешку, которую оборванка продолжала держать в руке. Приглашение тапоняла отлично, радостно кивнула, бросила остатки своего немудреного ужина в торбу («Запасливая», – подумал на это Мерула) и вскочила, не переставая все также чуть лукаво улыбаться своему благодетелю.