Дикарь разглядывал вход в убежище! Джимс отчетливо представил себе индейского воина, его сомнения, колебания; он был уверен в малейших деталях этой картины, словно между ним и индейцем не было никакой преграды. Джимс услышал тихое бормотание. Сенека лежал на животе и, заглядывая в лаз, ворчал на собственную глупость, которая заставила его принять столь неподобающую позу. Секунда, другая — он поднимется и уйдет. Но секунда прошла. Две… три… четыре… двенадцать. Туанетта замерла, боясь дышать. Учуяв приближение грозной опасности, Вояка, как сфинкс, припал к земле. Тишина сгустилась, обрела почти физическую плотность, тяжестью смерти давила на тело.
Наконец тишину нарушил едва слышный звук — прядь волос, упав с плеч Туанетты на руку Джимса, произвела бы не больше шума. Индеец просунул голову в лаз, прислушался, втянул ноздрями воздух и пополз — проворно и вместе с тем осторожно, как хорек, унюхавший добычу. Сомнения рассеялись: теперь он твердо знал, что под камнями кто-то скрывается, и с мужеством истинного сенеки устремился вперед, не желая упустить возможность стяжать славу, пусть даже ценой жизни. Кроме того, индеец не без основания рассудил, что если он унюхал всего-навсего лису, медвежонка или жирного барсука, то посмеяться над его неудавшейся затеей все равно будет некому.
Очевидно, сенека был крупнее Джимса, поскольку начало пути далось ему с трудом. Он терся о стенки узкого лаза, и всякий раз, когда выбрасывал руку вперед, томагавк с легким звоном ударялся о камни. Дыхание индейца участилось. Видимо, трудности продвижения убеждали сенеку, что если впереди его и ждет опасность, то исходит она от существа, покрытого шерстью и вооруженного когтями.
Напряжение Джимса достигло предела. Опасность приближалась, и через несколько секунд она будет на расстоянии вытянутой руки. Он снял с плеча руки Туанетты и приготовился встретить врага. Их глаза привыкли к полумраку, и Туанетта видела, как Джимс подался вперед и, припав к земле, собрался в комок перед битвой не на жизнь, а на смерть. И вдруг она поняла, что это будет вовсе не битва. Когда покажется голова сенеки, томагавк Джимса просто-напросто размозжит ее. Туанетта видела этот занесенный для удара томагавк. Не раздастся ни крика, ни стона — только страшный глухой звук. Она прислушивалась к малейшему шороху, а обреченный на смерть человек медленно приближался.
Теперь индеец полз с меньшим трудом. Лаз расширился, и сенека с удовлетворением крякнул. В гортанном клекоте, с которым он продолжал свое вторжение, слышалась ирония по собственному адресу. Собака и барсук пахнут одинаково. Раскрашенный воин с тремя перьями в волосах ползет за барсуком! Должно быть, именно эта мысль пришла ему в голову.
Сперва показались перья, затем длинный клок черных волос, бритая голова, плечи. Джимс сосредоточил всю свою силу в руках. Он знал, что в его распоряжении всего один удар — меткий удар в середину черепа. Этот удар все решит. Джимс зажмурился, томагавк пошел вниз, но остановился: беспредельный ужас перед задуманным охватил юношу, и его руки застыли в воздухе. Он понял, что замышляет обыкновенное убийство. Сенека повернул голову и взглянул наверх. Его глаза были приучены к ночному освещению, и в темноте он видел лучше Джимса. Увидев белое лицо и смертоносный томагавк, он окаменел от неожиданности. Индеец не мог не сознавать, что все его лесные божества бессильны помочь ему, но даже в минуту потрясения с его уст не сорвалось ни звука и стиснутое в каменном мешке тело не шелохнулось. Зрачки сенеки светились мрачным блеском. Он не дышал, но, даже понимая, что конец близок, чувствовал скорее изумление, чем испуг. В прекрасном лице индейца не дрогнул ни один мускул.
Прошла еще секунда, а томагавк так и не опустился. Джимс и дикарь пожирали друг друга глазами. Наконец Джимс бросил томагавк и, охваченный отвращением к едва не содеянному, схватил сенеку за горло. Напрягая мощное тело, индеец пытался освободиться от железной хватки, но положение его было абсолютно безнадежным, и вскоре обмякшей, бесчувственной массой он лежал на камнях.
Для беглецов эскапада сенеки и поединок — если случившееся заслуживает такое название — длились гораздо дольше, чем это было в действительности. Тем временем следопыты убедились, что стрелу пустили в долину с целью задержать отряд, и толпой возвращались на вершину холма. Полдюжины воинов, о чем-то оживленно споря, собралось около убежища Джимса и Туанетты.
Сидя в своем углу, Вояка мучительно старался понять причину строгих приказов хозяина и необходимость подчиняться им. Давняя дружба с Джимсом и годы тренировки приучили пса ценить молчание, и, как ни рвался Вояка сперва напасть на дикаря-захватчика, а потом пособить Джимсу в схватке с ним, он все же не шелохнулся и не покинул свой наблюдательный пункт. И если после возвращения индейцев нервы Туанетты могли в любую минуту не выдержать, то и нервы пса были отнюдь не в лучшем состоянии. В нем громко заявляла о себе кровь сотни поколений плотоядных воителей. В его глазах зажглись зеленые и красные искры; их свет разгорался, и скоро они пылали ярким пламенем. Зубы Вояки обнажились, челюсти время от времени щелкали, как кастаньеты, сердце разрывалось от необходимости соблюдать тишину и от вынужденного бездействия. Он стал свидетелем славной победы. В то самое время, когда индейцы снова столпились около их тайника, его хозяин переживал триумф победителя. В душе Вояки поднялась волна протеста. Он ненавидел запах, льющийся снаружи, ненавидел существа, от которых он исходил. И его ненависть неожиданно излилась в яростном вое обезумевшего зверя. Напрасно Туанетта прижимала голову пса к груди, напрасно Джимс сжимал ему челюсти.
Распростертый на камнях сенека слегка пошевелился.
Снаружи наступила зловещая тишина.
Наконец Вояка понял, что натворил, и замолк. Все трое скорее почувствовали, чем услышали, мягкие бархатные шаги безмолвной цепи, которая медленно окружала их смертельным кольцом.
Воин-индеец открыл глаза. Ухом он почти касался стены и расслышал шаги, едва ли более громкие, чем шорох листьев, падающих с засохшего дерева. Индеец увидел женщину с длинными волосами и душившего его мужчину — белолицых, обнимающих друг друга; они были так близко, что он мог бы дотянуться до них рукой. Он снова закрыл глаза, притворяясь, будто теряет сознание. Но его пальцы с проворством змеи незаметно скользнули по каменному полу и нащупали томагавк, брошенный белым человеком.
Глава 15
Минут через двадцать после того, как Вояка выдал их убежище, Джимс и Туанетта стояли на солнце. Много загадочного случилось за это время. Невидимые руки вытащили индейского воина из каменного мешка, после чего наступила пауза: возбуждение индейцев несколько улеглось, и они не спеша принялись вполголоса обсуждать положение. Затем кто-то на корявом французском окликнул беглецов и приказал им выйти из укрытия. Те повиновались; первым выполз Джимс, за ним Туанетта и, наконец, Вояка — с понурым видом зверя, который знает, что впал в немилость.
Удивительный и неожиданный прием оказали пленникам их увешанные скальпами враги. На кряже собралось около тридцати сенеков — в основном люди молодые, прекрасного телосложения, с живыми глазами и тонкими чеканными лицами. Туанетта рассматривала их с испугом, смешанным с восхищением. Они напоминали бегунов, готовых сорваться с места. Их тела были менее обнажены и не так раскрашены, как у могавков. Во все глаза глядя на юношу с луком за плечами и девушку со спутанными блестящими волосами, индейцы, как и их пленники, не скрывали изумления и даже одобрения. Казалось, они не могли поверить, что эти двое так ловко провели их и в придачу захватили их товарища. Однако им пришлось признать этот факт — что они и сделали, стараясь не выдать свои противоречивые чувства. Причина подобного отношения заключалась прежде всего в стоящем перед ними молодом дикаре. На его шее рдели багровые полосы, как будто его только что вынули из петли, два орлиных пера были сломаны, ободранное о камни плечо кровоточило, глаза были такими же пронзительными, как глаза птицы, чьи перья украшали его прическу. Очевидно, он пользовался большим влиянием в отряде. Рядом с ним стоял индеец гораздо старше его, еще более мощного телосложения и с лицом, покрытым таким количеством шрамов, что с него не сходило свирепое и жестокое выражение.