– Почему ж ты не научился? – я придирчиво рассматривала витрину с колбасой.
– Мне всегда страшно… Славика все-таки поймали и депортировали. Он совсем не плохой парень был, только вел себя немного, как бы это сказать… Как мафия. Я заметил, что это свойственно многим славянам.
Я засмеялась, потому что четко поняла, о чем идет речь.
– Это называется понты.
– Понти? Что такое понти?
– Понимаешь, русские и украинцы – очень гордые люди. Нам нравится чувствовать свою значимость. Но иногда гордиться нечем, а хочется. Это и называется – понты…
– Не понял.
– Это сложно. Когда ты боишься быть, тем, кто ты на самом деле, а пытаешься казаться другим.
– Ну, Славик ничего не боялся, потому что его папа – директор какого-то университета на Украине.
– Оу! Тогда это суперпонты!
Оказывается, бурная жизнь Пабло в Дании тоже началась со знакомства с украинцами. Языковые курсы, которые он посещал, стали для него школой жизни! Он научился пить водку, курить «Мальборо-стронг» и почти без акцента произносить «тьёльки». Испанец жонглировал такими ядреными словечками, которых не знала даже я. Сало он, однако, попробовать так и не рискнул. «Я любить блинчики и борщ», – заявил он. Выяснилось, что испанец связан с с Россией еще с раннего детства…
– Хорошо помню девочку из СССР, она все время ходила за мной и совала в портфель шоколадки. А ее мама всегда давала ей в школу блинчики с мясом, очень вкусные блинчики были. (Ну хоть у кого-то Россия ассоциируется с блинчиками.)
– Ну, блины я тебе испеку, если соскучился.
– А борщ? – он с надеждой посмотрел мне в глаза
Пока я поджаривала на неподгораемой сковородке блины, Пабло наводил порядок в ванной. Он старательно оттирал зеркало и кафель, снимал паутину с потолка и мыл полы. Затем включил телевизор – на экране прогуливалась девушка в леопардовом купальнике.
– О! Она русская!
– С чего ты взял?
– Все русские любят «леопардино». Несколько лет я работал в испанском отеле организатором развлечений. Катья, ты не представляешь! Знаешь, как я распознавал русских? По «леопардино»! И обязательно длинные красные ногти. Вот такие! Я тебе клянусь, у каждой туристки из России есть леопардовые купальник, блузка, туфли или платье! Пабло, несмотря на его шутки, с большой теплотой отзывался о русских. В Дании, где все уныло и однообразно, славяне в какой-то степени стали для него шумным и солнечным домом.
«Ты знаешь, мне очень хочется, чтобы так было всегда: мы вместе проводили выходные, ходили за покупками, на танцы. Чтобы я приходил с работы, а ты уже здесь, встречаешь меня…» – потом сказал мне он. Мне не хотелось услышать от Пабло «я тебя люблю». Иногда слов слишком много. Однако то, что он мне сказал, имело гораздо больший смысл. Я чувствовала, что он уже любит меня, и спрашивала себя: за что? Меня, из небогатой страны, без гроша за душой, простую гувернантку, моющую пол чужим людям и меняющую подгузники чужим детям. В Дании я перестала понимать, кто я теперь вообще.
В понедельник утром Пабло, как обычно, проспал (определенно, не викинг) и поднялся только через двадцать минут после звонка будильника. Обычно он завозил меня домой, а потом сразу ехал на работу. «Пабло, пожалуйста, немного быстрее! Будут большие проблемы, если я опоздаю!»
– Пожалуйста, не создавай мне лишний стресс, – возмущенно прикрикнул он из-под двери, и я снова подавила желание сказать Сервантесу все, что я сейчас думаю. И, как потом выяснилось, зря. Мужчина всегда точно чувствует, как далеко может зайти. И начинается все вот с такого первого раза.
Я пришла на кухню, когда Хэлена почти полностью накрыла стол. Она бросила «гумон» (доброе утро), словно отмахнувшись от назойливой мухи. Я сослалась на то, что проспала, и искренне извинилась. Хозяйка сделала вид, что не слышит.
– У нас кончился сок. Принеси из кладовки апельсиновый и яблочный. И не забывай делать это каждый день!
Возвращение к себе
– Что это за бардак здесь? – Хэлена швырнула из коридора в кухню детский сапог. – Я же сказала, в прихожей должно быть чисто. Всегда! – в последнее время, когда она злилась, то переходила на датский. Довольно опасная штука – позволить человеку выражать свои эмоции – потому что он быстро входит во вкус. Я никогда не слышала, чтобы Хэлена кричала на Нильса или на родителей, даже на детей так, немножко. Я же принимала на себя основную ношу ее эмоциональной разгрузки. Я не злилась на нее, не сердилась на детей, я продолжала ненавидеть себя. Потому что твое существо всегда остро реагирует на несправедливость, даже если ты и пытаешься превратить его в невидимку. Я советовала другим отстаивать свои права, хотя сама не умела этого делать. В глубине я ощущала одно лишь чувство – страх. Он поглощал мою сущность, владел мною, все, что у меня было – лишь я сама: робкая, напуганная девочка, исполнительная и уверенная в благородстве людей. Я понимала, что однажды наступит момент ее перерождения в другого человека – такого, каким она всегда хотела быть – и вдруг как-никогда отчетливо стала осознавать, для чего она здесь…
Я всерьез начинала подозревать, что Хэлена и Нильс дали друг другу перед свадьбой обет молчания – традиционно весь полдник мы провели в глубокой тишине. Если же они не молчат, то обсуждают что-то не предмет «дешево-дорого». Здесь это два основных критерия для определения привлекательности вещей. Если вы, например, хотите подчеркнуть, что особенно хорошо провели отпуск, надо сказать: «О, это было так дёшево!»
Я поела, убрала за собой тарелку и побрела развешивать белье, которого машинка настирала уже три ящика. На гладильной доске покоилась стопка рубашек Нильса, которую надо отутюжить до вечера. Позвонил Пабло. Я, зажав мобильный телефон между плечом и ухом, прищипывала миниатюрные одежки детей к бельевой веревке.
– Не болтать по телефону в рабочее время! – я оторопела от командирского тона Хэлены и даже не сбросила вызов. Пабло в трубке продолжал говорить. Я осознала, это конец. Сейчас Дания и Россия выйдут на прямой и бескомпромиссный диалог.
– Почему ты не уделяешь времени детям? – хозяйка разговаривала со мной, как всегда, с милой ядовитой улыбкой.
– Хэлена, у нас стабильный план, где черным по белому написано, что после полдника я занимаюсь с одеждой.
– За столько месяцев пора бы уяснить, что план гибкий. Сейчас я не могу уделить им время, это должна делать ты.
– Сначала ты говоришь мне одно, потом другое! – взорвалась я. – Один день мыть кафель белым средством, на следующий день – голубым. Хорошо, я займусь детьми, а затем ты спросишь меня, где отглаженные рубашки Нильса. Я не знаю, что мне делать! Объясните!
– Сегодня ты не расставила обувь по местам, опять забыла сбить паутину, не вынесла мусор! Мне надоело каждый раз делать тебе замечания!
– Я заполняла анкету не на предмет мытья полов или чистки унитазов, я представляла вам свой опыт работы с детьми! И с этим справляюсь великолепно. Я помогаю вам только потому, что действительно вижу, что вы нуждаетесь в помощи. Секундочку, – я положила перед ней на стиральную машину подсчет моих рабочих часов за неделю (получалось на 15 больше нормы), – взгляни. Вместо положенных шести часов в день я работаю по восемь с половиной. Теперь ты заставляешь меня оставаться на ужины. И только для того, чтобы я разгребала тарелки. Какое вы имеете право так ко мне относиться? Я стараюсь делать так хорошо, как могу. Я не могу лучше.
Я ненавидела себя за крупные соленые капли, выступившие на глазах.
Хэлена продолжала улыбаться, лишь зрачки ее сузились, лицо по-прежнему пылало. Она пыталась найти все больше аргументов, уличая меня.
– После почти года у тебя все еще слабенький датский, ты должна наладить хорошую коммуникацию с детьми.
– Мы с детьми отлично понимаем друг друга. И даже если заниматься интенсивнее датским, то когда мне это делать? Я прихожу в комнату и замертво падаю. И вот, почитай, пожалуйста, – я сунула ей под нос ксерокопию газетной статьи, – просто для информации о программе au pair. Я вижу, многие семьи позабыли, в чем ее сущность. Мы едем сюда не мыть пол, а заниматься с детьми. Au pair – не дешевая рабочая сила, это программа культурного обмена!