Ночь была душная. Ночью в море что-то гремело, но спала Натка крепко и к рассвету увидела хороший сон.
Проснулась она около семи. Завернувшись в простыню, пошла под душ. Потом босиком вышла на широкую террасу.
Далеко в море дымили уходящие к горизонту военные корабли. Отовсюду из-под густой непросохшей зелени доносилось звонкое щебетание. Свежий утренний ветерок принёс ей сюда, на террасу, запахи солёного моря. А за лесом плотной и неподвижной стеной поднимались горы, по склонам которых тихо сползал молочно-голубоватый туман. И настолько всё это вдруг показалось Натке величественным, чарующе прекрасным, что она забыла начисто все свои вчерашние впечатления.
— Хорошо! — негромко крикнула Натка и улыбнулась, услышав откуда-то из-под скалы такой же, как её, вскрик — весёлое чистое эхо.
— Натка… ты чего? — услышала она позади себя удивлённый голос.
— Корабли, Нина… — не переставая улыбаться, ответила Натка, указывая рукой на далёкий сверкающий горизонт.
— А ты слышала, как сегодня ночью они в море палили? Я проснулась и слышу: у-ух! У-ух! Встала и пошла к палатам. Ничего, все, вроде, спят. Один Амьер проснулся. Я ему говорю: «Спи». Он лёг. Я — из палаты. А он шарах на террасу. Забрался на перила, ухватился руками за столб, и не оторвёшь его. А в море огни, взрывы, прожекторы. Мне и самой-то интересно. Я ему говорю: «Иди, Амьер, спать». Просила — ни в какую. Он стоит, молчит, ухватился за столб и как каменный. Даже не отвечает — словно и не к нему обращаюсь. Неужели ты ничего не слышала?
— Нина, — помолчав, спросила Натка, — ты не встречала здесь таких двоих?.. Мужчина высокий, в серых костюмных брюках, а с ним темноволосая, смуглая девочка.
— В серых брюках… — повторила Нина. — Нет, Натка, в сером костюме с девочкой не встречала. А кто это?
— Я и сама не знаю.
— Видела я человека в таких брюках, — не сразу вспомнила Нина. — Только тот был без девочки — он выходил из машины, иномарки.
— И большой шрам на лице, — подсказала Натка.
— Да, большой шрам на лице. Это кто, Натка? — спросила Нина и с любопытством посмотрела на подругу.
— Не знаю, Нина.
— Я встал, можно звонить подъём? — басистым голосом сообщил, выдвигаясь из-за двери, дежурный.
— Можно, — сказала Натка. — Звони. «Какой же он неуклюжий!» — подумала она, глядя, как, размахивая короткими руками, Баранкин уверенно направился туда, где торчала кнопка звонка.
Баранкин надавил кнопку, крепко прижал её и не отпускал больше минуты так, что разом обернувшиеся Нина и Натка закричали ему, чтобы он прекратил звонить.
Среди соснового парка, на песчаном бугре, ребята, разбившись кучками, расположились на отдых.
Занимался каждый — кто чем хотел. Одни, собравшись возле Натки, слушали её рассказы, другие играли в карты, несколько мальчишек с расстановкой, прицеливаясь, бросали ножик в расчерченный на земле круг, трое или четверо, отойдя чуть в сторону, курили.
Амьер и Толька Шестаков сидели недалеко от Натки. Но они её не слушали. Бросив пару шишек в спину Баранкину, который, конечно же, не понял, кто в него бросил эти шишки, Амьер и Толька отвернулись — и от Баранкина и от Натки.
— Толька, — спросил Амьер, — а ты слышал, как ночью сегодня стреляли? Я сплю, вдруг бабах… бабах… Как на фронте. Это корабли в море стреляли. У них манёвры, что ли. А я, Толька, на войне родился.
— Ну, да. рассказывай! — равнодушно ответил Толька. — Ты всегда что-нибудь придумаешь.
— Ничего не придумываю, мне мама всё рассказала. Они тогда возле границы с Ираном жили. Ты знаешь, где Иран? Нет? Ну, так я тебе потом на карте покажу. Там бои были сильные — иранцы как раз наступали. Грохот был или день, или два. И день и ночь грохот. Сестру и бабушку мать в подвал спрятала. Сидят они в подвале и всё молятся. Как чуть стихнет, сестра наверх вылезает. Как опять грохот, она снова в погреб.
— А мать где? — спросил Толька. — Ты всё рассказывай по порядку.
— Я и так по порядку. А мать всё наверху бегает: то хлеб принесёт, то консервы, то чемоданы укладывает. Вдруг к ночи стихло. Сестра сидит. Нет никого, тихо. Хотела она вылазить. Толкнулась, а крышка подвала заперта. Это мать куда-то ушла, а сверху ящик поставила, чтобы сестра никуда не вылазила. Потом хлопнула дверь — это мать. Открыла она подвал. Запыхалась, сама растрёпанная. «Вылезайте», — говорит. Сестра вылезла, а бабушка не хочет. Не вылазит. Еле уговорили её. Входит отец с автоматом. «Готовы? — спрашивает. — Ну, скорее». А бабушка не идёт и говорит, что хочет здесь умереть. Еле-еле согласилась. Вышли наши на улицу и — в машину. А кругом всё горит: деревня горит, мечеть горит… Это от снарядов. А дальше у матери всё смешалось: как отступали, как их окружали, потому что тут на дороге я родился. Из-за меня наши в плен к иранцам чуть не попали. Еле выбрались.