Рыбалки же ели еще очень долго, — пока не кончили всего. Раза два делали паузу. Рябой стаканчик обходил кругом. Выпивали и опять принимались за еду, все серьезные, сосредоточенно-молчаливые, вспотевшие. Потом ели арбузы. После арбузов бутыль поставили на средину и заговорили все разом.
— Денег… Извольте видеть: денег я не принес со службы, — говорил, дыша мне в ухо водкой, Чекушев, — он перешел с своего места и сел позади меня на корточки, между мною и Устином. — Потому я, значит, по их понятию — последний человек… Не нажил… Вот их сужет о жизни!.. Да, денег я, конечно, не принес…
— Какую же ты отличку сделал? — улыбаясь, спросил Устин.
— Денег я не принес… — повторил Чекушев загадочным тоном, за которым чувствовалось нечто многозначительное, но не подлежащее оглашению, — но земель я произошел много, свету видал, как живут разные народы — знаю…
— На Дальнем Востоке не был? — спросил Левон и фыркнул в руку от смеха.
— Я был в Тульской, в Рязанской был…
— Ну, как там народ? — наливая рябой стаканчик, спросил Устин.
— Народ — ничего, смирный, — небрежно бросил Чекушев, следя с любовным вниманием, как булькала в горле бутыли прозрачная влага.
— Уважительный?
— Овца, можно сказать…
— Помудровать можно было?
— Очень слободно… Но только, господа, — сказал Чекушев тоном извинения, — ведь и так же нельзя, чтобы, например, беспорядок, безначалие… Порядок должен быть… так или нет? — Он окинул всех предостерегающим взглядом. — Какие же мы граждане будем, ежели у нас одно своеволие будет, каждый по своему произволу жить станет? Не-ет!.. Ему, например, станешь законное дело объяснять, а он кирпичом… Это — голос?.. Или колом из-за угла…
— Кушал?
— Как же не кушал. При исполнении обязанностей… Пожар, например. Помещик горит, а они стоят — глядят, заливать — никто никак… Я, конечно, обязан приказать: «Что ж вы, так вашу раз-эдак?» Скалят зубы. Разогнал лошадку, давай их плетью охаживать! Ну, тут кто-то действительно меня кирпичом… Спасибо, в спину…
Чекушев смотрит на нас обиженно-изумленным взглядом и ждет сочувствия. Устин помотал головой, молодежь рассмеялась. Ильич поднял указательный, плохо отгибающийся палец, откашлялся и жидким, но приятным голосом завел:
Ах, на речке, братцы, было лазоревой,