— Да все это было не так давно, года четыре назад, ей было тогда пятнадцать.
— А где ваша дочь теперь?
— Она захотела остаться там. Как раз завела себе друга. Сами понимаете: вдвоем убежать не так-то легко.
— Что вы подразумеваете под словом "клеиться"?
— Ну, он вступил с ней в связь. Она делала аборт. Несовершеннолетняя. Наверно, вам не надо объяснять, что это значит для матери. Да, а потом я его застукала, когда он рылся у меня в шкафу. Не спрашивайте меня, почему моя дочь вообще еще пускала его к нам в квартиру. Сама я целый день на работе, а тут вот как-то получила больничный лист и уже в десять утра вернулась домой.
— Возможно, это он просто из любопытства.
— Нет, не просто из любопытства. Он к тому же был еще глуп. Когда все это уже миновало, она, моя дочь, рассказала мне, что он пытался ее завербовать.
Я вопросительно взглянул на рыжую.
— Конечно, работать на Фирму.
— И этот человек все еще там живет?
— Да я понятия не имею, где он теперь засел. Оттуда он съехал. И это я ему настоятельно советовала. Такое свинство.
Я заглянул в бумаги.
— Хотите знать его фамилию?
— Минутку, минутку, все по порядку. Кто въехал потом в соседнюю с вами квартиру?
— Семья с тремя детьми. Но я вам кое-что скажу: они тоже в этом участвовали. Я не конца уверена, но почти уверена.
— Когда вы решили бежать? — Чтобы не прерывать излияния рыжей, я молча протянул ей сигарету и высек огонь. Мисс Киллибегз принесла кофе, а Линн поставила чашки.
— Примерно в то время, но вы же понимаете, такому решению надо дать созреть. А моя дочь была еще несовершеннолетней. Там у меня перспектив не было. Учиться в университете мне не давали, а чертежницей меня никто на работу не брал. Да, это все интриги. Я знаю сотни людей, которые в то время получили работу. И могу вам сказать: они были не лучше меня. Только мне всегда отказывали, не объясняя причин. Один раз меня взяли почтальоншей, но ведь это не жизнь, верно? — Она затянулась сигаретой и терпеливо ждала, пока я перестану писать шариковой ручкой на лежащей передо мной бумаге. Дело было не в том, что я не доверял секретарю, просто я боялся потерять нить и записывал основные данные, чтобы в случае сомнений иметь возможность спросить.
— Вы не дадите мне еще одну? — Она указала на сигареты.
— Разумеется. — Я встал и подал ей сигареты. Когда я держал перед ней зажигалку, она неуверенно улыбнулась мне, глядя снизу вверх.
— Не беспокойтесь, — сказал я, вернувшись за письменный стол. — В случаях, подобных вашему, процедура принятия совершается быстро. — Я услышал, как она облегченно вздохнула у меня за спиной.
— Вы можете идти, фрау… — Мне снова пришлось бросить взгляд на бумаги. — Фрау Меринг. Если бы вы еще могли назвать нам одного-двух ваших работодателей, которые в то время не взяли вас — вы сказали, как чертежницу? Теперь вы можете назвать мне имена. Вы ведь помните также и имена соседей, которые предположительно работали на госбезопасность?
— Предположительно? Совершенно точно. И совершенно точно они продолжают этим заниматься до сих пор. Итак: фамилия супружеской пары — Циммерман, Дорле и Эрнст Циммерман, они там жили примерно до семьдесят четвертого. Потом въехал, — это было, кажется, летом, — молодой человек, его фамилию я бы охотнее всего забыла. Ну, он тогда, что называется, вбил клин между мной и моей дочерью. Да, особой деликатностью они не отличаются.
— Фамилия?
— Пишке, Ханс Пишке.
— А новая семья, как их фамилия?
— Маурер, его зовут Карлхайнц, а ее — Гертруд, или, может, Герлинд? Нет, по-моему, Гертруд. Они со своими тремя сорванцами въехали почти год назад.
Я часто замечал у допрашиваемых большое облегчение, которое выражалось на их лицах и во всем их поведении, когда они наконец могли рассказать о том, от чего они годами страдали, о чем были обречены молчать, пока не оказывались у нас, где чувствовали себя в безопасности и выкладывали все, что у них наболело. Тем не менее, они были рады, когда беседа завершалась, и они могли получить печать нашей инстанции на своих обходных листках. Грит Меринг принадлежала к другому сорту людей. Ее напряжение не ослабевало, и, казалось, она не была заинтересована в окончании допроса.
— Против этого семейства Маурер у вас ведь нет доказательств?
— Нет, мне очень жаль, я только предполагаю. Их, вероятно, совершенно зря туда вселили — теперь, когда я оттуда уехала. — Она взъерошила свои рыжие волосы. По ее лицу скользнула улыбка, словно она злорадствовала по поводу напрасных усилий госбезопасности. Невольно и непреднамеренно я ответил на ее улыбку.
— А работодатели, которые тогда вас не приняли?
— Это тоже было уже довольно давно. Как минимум, шесть лет назад. Вот уже шесть лет, как я не работаю по специальности, можете вы себе такое представить? Разносить письма. — Она презрительно свистнула сквозь зубы.
— Если вы еще что-нибудь вспомните, вы дадите нам знать? — Ее папка была тонкой, прибавить туда было особенно нечего, имен было достаточно, а один-другой вопросительный знак оставались всегда. Я захлопнул папку и встал.
— Вы на какое-то время останетесь в лагере, или у вас есть друзья? — спросил я и протянул ей руку.
— На какое-то время мне, видимо, придется остаться, но потом я наверняка смогу устроиться у друзей. — Она последовала за мной по коридору, и Линн заперла за нами дверь.
— Еще только один вопрос. Ваши брюки — вы в них бежали?
Она удивленно оглядела себя ниже талии.
— Почему вы спрашиваете?
— Уж очень они бросаются в глаза. Такой цвет, — да их сразу высветят прожектора.
Ее смех был похож на взрыв.
— Ах, вот оно что! Нет, разве там можно было достать такие брюки? Мои собственные были совершенно рваные, когда я вчера появилась здесь. Меня хотели сначала положить в больницу, подозревали переохлаждение. Кто в декабре переплывает канал Тельтов? Но я себя чувствую хорошо, правда. Так хорошо, как никогда.
— Ну что ж, — я повернулся: она протягивала мне свою костлявую длинную руку, и я понял, что должен еще раз ее пожать.
— Эти брюки — с вашего склада поношенных вещей. Поглядите, каково? Они, наверно, пролежали там не один месяц, и никто их не хотел. Совсем неплохо, верно?
Можно было подумать, что склад поношенных вещей принадлежал нам. Я выпустил ее руку, кивнул и подумал про себя: неплохо-то неплохо, да только не по возрасту и некстати — потому что вызывает подозрения. Выглядит так, словно она хочет догнать свою молодость. При этой мысли нутро у меня будто свело судорогой, и я, как добрый человек, который хочет всегда быть уверенным, что делает добро, дал себе слово: никогда больше не осуждать этих людей. Возможно, именно так и получалось с непрожитыми жизнями, потерянными годами, что были за плечами у многих беженцев.
— Желаю удачи сегодня вечером, — Линн прошла в пальто мимо меня, подняв большой палец — она уже была свободна. Я рассказывал ей о предстоящей беседе, как правило, там давали указания, иногда отчитывали и редко когда хвалили. Однако о своих надеждах и о том, что я уже послал все данные о себе в ЦРУ, — об этом я молчал. Нехорошо посвящать в свои дела коллег, даже если ты с ними накоротке, а с Линн мы каждую пятницу ходили на боулинг, всего несколько месяцев назад она и ее муж, который работал также и для нашей службы новостей, приглашали меня и Юнис на ужин. Даже в тир мы иногда ходили вместе. Так или иначе, никто не знал, на какую должность назначат человека в Управлении и не будет ли его новая работа по самой своей сути требовать величайшей секретности.
Зимой свет в наших служебных помещениях никогда не гасили, днем — потому что быстро темнело, а ночью лампы не гасили из соображений безопасности, хотя не во всех помещениях велось ночное дежурство. На дворе смеркалось, на моих часах было без чего-то четыре. Никудышный наблюдатель этот Рик, подумал я и постучал по своей "Омеге". Можно подумать, часы "Омега" когда-нибудь останавливаются. Неоновые трубки изливали деловитый свет. Линн уверяла, что этот свет холодный, я ощущал его как деловитый. Я слегка отдернул занавес и увидел, как двое детей пытаются поймать большую черную птицу. Она заметно хромала и не могла улететь. Тем не менее дети все время раскидывали руки и пытались загнать птицу в угол, — то она прыгала под кустом, то снова вдоль стены дома, — они явно боялись взять ее в руки. Птица была крупнее вороны, но я не мог себе представить, чтобы сюда залетел ворон. Подошла женщина и стала делать какие-то знаки, ей, видимо, не понравилось, что дети гоняют птицу. Я узнал ее по куртке. Брюки на ней были те же, что и раньше. Я только сейчас вспомнил, что Нелли была матерью двоих детей. Из головы у меня не шел Василий Баталов: не столько тот факт, что он прикасался к ней и любил ее, сколько вопрос, кем он, собственно, был, и жив ли еще, — возможно, неведомо для нее, а возможно, — только для нас, несмотря на наши подозрения. Возможно, неведомо и для него самого. В таких случаях ничего нельзя было исключать. И эти двое детей были, значит, не только ее, но и его. Мать беседовала с каким-то низкорослым мужчиной, в то время как дети у нее за спиной гоняли искалеченную птицу.