Анна Курлаева
На реках Вавилонских
Глава 1
Из-за пасмурной погоды класс был погружен в полумрак. На улице с самого утра крупными пушистыми хлопьями падал снег; тяжелые тучи, затянувшие небо, навевали тоску и сонливость. Тася спряталась за доской, куда обычно уединялись подружки пошептаться, а она – заняться уроками, чтобы никто не мешал. Она сидела, спиной прислонившись к стене, а ноги поставив на нижнюю перекладину табуретки и положив на обтянутые юбкой зеленого форменного платья колени учебник истории. В классе царил обычный для рекреации гвалт – в перерыве между уроками девочки занимались кто чем хочет. Синявки[1], которые маленьких воспитанниц сурово осаживали за шум, на поведение выпускного класса почти не обращали внимания.
В приоткрытую дверь из коридора доносился характерный для Великого поста запах постного масла, пропитавший весь институт. Тася тяжело вздохнула и, подергала кончик своей толстой темно-русой косы: даты исторических событий никак не укладывались в голове.
У нее не было близких подруг: одноклассницы считали ее безнадежной парфеткой[2] и дружить не стремились. Даже, когда они были седьмушками, и все девочки активно выбирали себе лучшую подружку, Тася так ни с кем и не завела доверительных отношений. Сначала ее это огорчало, но вскоре она привыкла.
Дочь сельского священника, Тася потеряла родителей в столь раннем возрасте, что совсем их не помнила. До десяти лет, когда она поступила в Павловский институт, ее воспитывала бабушка – разорившаяся помещица. Средств на обучение внучки у нее не было, и Тася состояла казеннокоштной пансионеркой, а потому считала своим долгом все силы вкладывать в учебу, дабы оправдать деньги, потраченные на нее Государем.
Она училась последний год, и надо было решать, что делать дальше: остаться в институте пепиньеркой[3], или вернуться к бабушке. С одной стороны, здесь у нее всегда будет верный кусок хлеба. С другой стороны, не хотелось бросать старенькую больную бабушку. Та горячо любила внучку – всё, что осталось ей от единственной дочери, и с трудом расставалась с ней. Тем более что за неимением средств не могла часто ее навещать. Но «образование превыше всего», как отвечала она на мольбы десятилетней Таси, когда везла ее в Петербург.
Тася нахмурилась и принялась заново повторять даты, изредка заглядывая в учебник. Проклятые цифры тут же вылетали из головы, и от бессилия хотелось заплакать.
Доска резко раскрылась, обдав Тасю порывом воздуха.
– Вот ты где, Преображенская! Насилу нашла! – на нее с недовольной гримаской смотрела Маша Фроловская – замечательно красивая и гордая девочка. – Тебя Maman к себе требует. Признавайся: что натворила?
Тася молча пожала плечами и спрыгнула с табуретки, оставив на ней книгу. Стараясь не обращать внимания на презрительно-высокомерный взгляд Фроловской, она, молча обойдя ее, пошла к мадемуазель Дюбуа – их классной даме.
– Подумаешь, парфетка! – хмыкнула ей вслед Маша.
Тася горько вздохнула: чем она заслужила подобное отношение? Разве она виновата, что сирота и у нее нет такого состояния и положения в обществе, как у Фроловской? Она постаралась прогнать эти мысли: что толку обижаться – всё равно ничего не изменится.
Мадемуазель Дюбуа кивнула, отпуская Тасю к Maman, одарив ее странно сострадательным взглядом. Тася недоуменно нахмурилась: что происходит? Для вызова к Maman должна быть по-настоящему серьезная причина. Никаких проступков за собой она не припоминала. Тогда что?
В коридорах было пусто – в институте не поощрялось праздное хождение, и всё свободное время девочки проводили в классах. Из приоткрытых дверей доносились веселые голоса и время от времени строгие окрики классных дам.
Незаметно для себя, Тася шла всё быстрее, под конец почти перейдя на бег. Добежав до комнат Maman на первом этаже, она совсем запыхалась и вынуждена была задержаться на пару мгновений у двери, чтобы отдышаться: неподобающий вид и неподобающие манеры Maman не терпела больше чего бы то ни было. Пригладив волосы и оправив сбившуюся пелеринку, Тася постучала.
– Entrez![4] – раздался изнутри властный голос Maman.
– Bonjour, Maman, – Тася «обмакнулась»,[5] войдя, и вопросительно взглянула на нее.
Maman стояла возле громадного трюмо рядом с окном, до половины скрытым тяжелыми драпировками. Темно-синее шелковое платье с большой пелериной обтягивало ее мощную фигуру, а белый кружевной чепчик с желтыми лентами обрамлял круглое лицо. В руках она держала какой-то конверт.
– Chère enfant[6], – начала Maman непривычно ласковым тоном, – я должна сообщить вам очень печальную новость.
Она замолчала на мгновение, и у Таси сердце замерло в нехорошем предчувствии.
– Мне сообщили, что ваша бабушка – Марья Андреевна Солопова – намедни скончалась.
Тася замерла, не в силах поверить услышанному. Не может быть! Как же так? Бабушка… единственный родной человек, что был у нее…
– Soyez courageuse![7] – Maman мягко положила широкие ладони ей на плечи и заглянула в глаза. – Подите соберитесь. Мадемуазель Дюбуа сопроводит вас на похороны.
И она легонько подтолкнула оцепеневшую Тасю к выходу.
***
Дорога до родного Чудова показалась бесконечной. По-прежнему падал снег, и, наблюдая за кружением белой карусели за окном почтовой кареты, Тася пыталась свыкнуться с обрушившимся на нее известием. То ей хотелось как можно быстрее добраться до места, и она едва подавляла желание крикнуть ямщику, чтобы подстегнул лошадей, то, напротив, душу охватывал ужас и почти непреодолимое стремление вернуться в институт.
Слез не было. Возможно, оттого, что Тася никак не могла по-настоящему осознать и принять новость. Она нервно теребила носовой платок и беспрестанно переводила взгляд с пейзажей, проплывавших за окном, на сидевшую напротив худую высокую мадемуазель Дюбуа. Последняя, к счастью, молчала, только сочувственно посматривала на свою подопечную. Когда же Тася слегка подпрыгнула на сиденье, в очередной раз охваченная желанием ехать побыстрее, мадемуазель Дюбуа вдруг быстро наклонилась и мягко сжала ее ладонь. От этого простого жеста почему-то сразу стало спокойнее – Тася благодарно улыбнулась и откинулась на спинку.
Родовое имение Солоповых за те годы, что Тася провела в институте, стало еще запущеннее, чем она запомнила. Господский дом – когда-то красивое строение с колоннами в классическом стиле – теперь производил жалкое впечатление. Краска облезла обширными пятнами, а там, где еще держалась, потускнела настолько, что невозможно понять, какого она была цвета. Камень обкрошился и пестрел выщерблинами, словно ранами. Парк одичал и стал напоминать небольшой лес, и уже не разглядеть, где проходили когда-то аллеи, обсаженные цветами и посыпанные белым песком.
Тасе вдруг стало страшно заходить в дом. Она замерла напротив родного особняка, не в силах сделать ни шагу. Снег всё шел, покрывая голову белой шапкой, тая на щеках и стекая по лицу, точно слезы, но она даже не замечала этого. Несколько минут, долгих, словно вечность, Тася боролась с желанием броситься бежать неважно куда, лишь бы прочь отсюда. Она растеряно оглянулась на мадемуазель Дюбуа и, встретив ее понимающий взгляд, взяла себя в руки и шагнула к дому.
Внутри царило то же запустение, что и снаружи. Холодные, давно не отапливаемые комнаты, мебель, покрытая белыми чехлами, пыль и сумрак. Только спальня бабушки на втором этаже хранила еще тепло человеческого жилья. Прасковья – горничная Марьи Андреевны, прожившая рядом с ней всю жизнь, и единственная оставшаяся в доме прислуга – встретила Тасю у дверей и сразу запричитала:
– Барышня! Сердешная! Горе-то какое!
Тася вздрогнула, губы ее скривились, и в следующее мгновение она уже рыдала в объятиях Прасковьи. Видела бы это Maman – немедленно устроила бы выговор. Но мадемуазель Дюбуа ничего не сказала: молча ждала, пока ее воспитанница и старая служанка успокоятся. За что Тася была ей глубоко благодарна.
3
Закончившие обучение пансионерки, оставшиеся в институте в качестве помощниц классных дам.