В институтской церкви девочки чинно стали рядами, благоговейно вслушиваясь в песнопения. К Тасе вновь вернулись мучавшие ее вопросы: почему? за что? Но красота службы постепенно заставила увлечься, и тоска растворилась.
После завтрака начался прием родных. Девочки собрались в классе в ожидании, когда дежурная воспитанница вызовет их в приемную. Все годы, проведенные в институте, Тася с замиранием сердца ждала воскресенья и возможности увидеться с бабушкой. И чем реже происходили свидания, тем больше счастья они приносили. Но сегодня впервые она не высматривала, затаив дыхание, появления дежурной, не надеялась, что та крикнет:
– Преображенская – в приемную!
Ей больше некого ждать. Никто никогда к ней не придет. Тася сидела за задней партой, подальше от возбужденно галдящих одноклассниц, стараясь не обращать внимания на их веселое воодушевление. Она бездумно выводила карандашом в тетради фантастические цветы, невольно вспоминая свою последнюю встречу с бабушкой.
Задним числом Тася осознала, что уже тогда та выглядела слабой и больной. Но в радости долгожданной встречи она этого не заметила. Бабушка мало говорила, больше слушая ее болтовню об институтской жизни и уроках, и только ласково гладила по макушке, когда Тася прижималась к ее груди, стараясь надолго сохранить память об этом чувстве родного человека.
Класс опустел – все ушли в приемную, – и, оставшись в одиночестве, Тася тихо заплакала. Она низко склонила голову над тетрадью, чтобы мадемуазель Дюбуа, остававшаяся в классе присматривать за теми, к кому никто не пришел, не заметила ее слез. Тася терпеть не могла, когда кто-то видел, как она плачет. И даже в первые дни в институте, когда с непривычки невыносимо тосковала по дому, рыдала только ночью в подушку, когда все спали. Впрочем, мадемуазель Дюбуа не смотрела на нее, увлекшись чтением, и Тася могла свободно выплакать свое горе. Главное, не всхлипывать.
К тому времени, как начали возвращаться девочки – счастливые, раскрасневшиеся, шумные, – ее глаза уже были совершенно сухи, а лицо спокойно.
На обеде Тася единственная из класса начала сразу есть. Остальные ждали раздачи гостинцев. Считалось позором прикасаться к казенной еде, если приходили родные и принесли гостинцы. Так что, пока Тася ела суп, ее подруги с нетерпением поглядывали на двери, ожидая появления швейцара с корзинами.
И вот двери столовой открылись, и четыре солдата внесли две громадные корзины. Одну поставили к столам младшего отделения, другую – к столам старшего. Дежурные тотчас подошли помогать раздавать гостинцы. Тася грустно наблюдала за тем, как девочки разворачивали коробки и пакеты, перебирали сладости, обменивались с соседками. Фроловская со снисходительной величественностью раздавала дорогие конфеты своим почитательницам. Не то чтобы Тасе так уж хотелось полакомиться (хотя хотелось), больше удручала сама мысль, что отныне некому приносить ей подарки.
Доев суп, она отодвинула тарелку, изо всех сил стараясь не смотреть слишком пристально на подруг, чтобы кто-нибудь не подумал, будто она завидует или – еще хуже – выпрашивает подачки. И поэтому сосредоточенно уставилась в окно.
– Тася, – Лиза легонько подергала ее за пелерину, привлекая внимание, – хочешь леденцов?
Она удивленно повернулась к протягивавшей ей бонбоньерку и сочувственно улыбавшейся Лизе. Душу охватила горячая благодарность.
– Спасибо, – тихо произнесла Тася, принимая подношение.
Лиза кивнула, и они принялись по очереди выбирать леденцы, делясь впечатлениями о том, какие вкуснее. Подавленное настроение исчезло, и вскоре Тася беззаботно смеялась, болтая с подругой.
***
Незаметно подошел к концу Великий Пост. Тася успокоилась, вновь погрузилась в повседневную институтскую жизнь. Остались лишь печаль и тоска по бабушке. Впрочем, не слишком сильная – за семь лет Тася привыкла жить вдали от нее.
Пережитое горе странным образом поспособствовало сближению с одноклассницами: за последний месяц Тася подружилась с ними больше, чем за все предыдущие годы. И только надменная Фроловская – «княжна», как ее прозвали в институте – и ее ближайшее окружение держались в стороне, глядя свысока с легким презрением.
Старший класс говел с особенным благоговением, почти все дали какой-нибудь обет и строго исполняли его. Одна только Лиза Бергман относилась к происходящему со снисходительным пренебрежением. Тасю порой пугали ее убеждения, но в то же время восхищала твердость в их отстаивании. Сама она говела вместе со всеми и даже исполняла обет каждое утро ходить до завтрака к церкви и класть десять поклонов.
На седьмой неделе поста выпускные увлеченно изготавливали «христоносные мячики». Этими мячиками они потом христосовались с обожательницами из младших классов. Яйца девочки не красили – всякая «пачкотня» была им строго запрещена. Мячики же были делом сложным, но увлекательным. Прежде всего следовало достать хорошо вычищенное и высушенное гусиное горло. Доставали его через горничных, и оно обходилось в немалую сумму – порой до рубля. Тася огорчилась было, что придется ей обойтись без подарка в этом году: денег на покупку горла не было – всё, вырученное от продажи имения, хранилось у Maman до выпуска. Но с ней неожиданно поделилась Вера со словами:
– Мне лишнее принесли. Хочешь – возьми себе. А ты мне за это сделаешь рисунок.
С трудом веря своей удаче, Тася согласно закивала. Она бы в любом случае помогла с рисунком – ей они удавались лучше всех в классе, и подруги часто просили ее помочь.
Весь вечер Тася провела за работой. Насыпав в гусиное горло горох, обмотала его грубыми нитками, а затем мягкой бумагой, пока он не приобрел безукоризненно круглую форму. После чего настало самое сложное: воткнув по экватору и меридиану мячика булавки, Тася принялась за рисунок – натягивание на них цветного шелка. Себе она сделала золотые звезды по фиолетовому фону, а Вере – красные буквы «ХВ» с одной стороны мячика и желтого цыпленка – с другой.
Вера, увидев ее творение, аж запрыгала от счастья.
– Спасибо тебе, душка, – пылко благодарила она, обнимая Тасю, – такую красоту мне сделала!
В Пасхальную ночь старшим дозволялось не ложиться. Вернувшись от вечернего чая, девочки сидели группами, расхаживали по коридору, и кто-нибудь беспрестанно бегал вниз по парадной лестнице и приносил известия о том, который час и пришел ли в церковь батюшка.
Они попросили друг у друга прощения, переоделись в праздничные платья: с тонкими передниками, пелеринами и рукавами, – тщательно причесали волосы и с нетерпением ждали благовеста к заутрене.
И вот раздался строгий голос мадемуазель Дюбуа:
– Rengez-vous, rengez-vous, Mesdemoiselles – à l’église[8].
Тася вскочила с табуретки у окна и поспешно встала в пару с Лизой – несмотря на разногласие во взглядах, в последнее время они стали близкими подругами и всегда ходили в паре.
Вскоре весь институт стоял в церкви, заполняя ее до предела. Но, несмотря на массу обычно шумных и шаловливых девочек в возрасте от девяти до семнадцати лет, в церкви царила абсолютная тишина и благоговение. Тася внимательно вслушивалась в Пасхальные напевы, и на душе становилось светлее. В этот миг она забыла все свои сомнения и печали.
Из церкви, уже не соблюдая пар, они побежали в столовую, христосуясь со всеми встречными. Там их ожидал чай, казенный кулич, пасха и яйца. А в дортуаре уже стояли принесенные накануне гостинцы от родных. Из дома на Пасху присылали по целой корзине провизии: кулич, пасха, яйца, фрукты, конфеты. Всё это по институтскому обычаю разделялось на весь класс, чтобы разговеться с друзьями.
Пролетели праздничные Пасхальные дни. Началась усиленная подготовка к выпускным экзаменам. Собственно, подготовка шла весь год – старший класс тренировали как скаковых лошадей. И всё ради того, чтобы произвести хорошее впечатление на высокую комиссию. Реальные знания девочек никого не волновали. Тася, как одна из первых учениц, попала в отборную группу, которую будут спрашивать больше всего, поэтому на них ложилась особая ответственность. С остальными, годящимися для определенных вопросов, занимались постольку-поскольку. Наконец, двух отъявленных двоечниц не замечали вовсе – их фамилии каким-то чудом даже не попали в экзаменационные списки.