В итоге к утру Наталья так измучилась, что, наверное, отключилась бы. Однако тут выяснилось, что днем лежать не позволяется.
– Встать! – громко объявил охранник, с грохотом открывая дверь и заходя в камеру. – Утренняя оправка.
Сцепив зубы, Наталья сползла с кровати и, подгоняемая охранником, направилась к двери. Оказалось, под оправкой подразумевается посещение уборной. В камере стояло в углу закрытое ведро – только для малой нужды. И его охранник велел Наталье взять и нести в уборную, где ей самой полагалось его опорожнить и дезинфицировать. После чего она могла умыться и посетить уборную. В то утро она почти ничего не успела – на все процедуры давалось лишь десять минут, чего она, конечно же, не знала и потому не торопилась. Не знала она и того, что в уборную водят только раз в день – ранним утром, сразу после подъема. И это вызывало ужасное напряжение и неуверенное опасение есть даже те крохи, что давали.
Ну, а пока Наталья вернулась в камеру и получила на завтрак чай, который охранник налил из большого сосуда в алюминиевую кружку, и тонкий ломтик ржаного хлеба, который почти не утолил голода. Впрочем, гораздо больше Наталью занимали тревожные мысли о судьбе сына и собственной будущности. Тем более что после завтрака и до самого обеда она оставалась в полном одиночестве и тишине. Хотя одиночество было кажущимся – за ней наверняка присматривали в окошечко на двери.
Ей нечем было заняться, кроме как думать – и эти мысли сводили с ума. Время тянулось ужасающе медленно – настолько, что Наталье начало казаться, что лучше бы ее отвели на допрос: всё какое-то разнообразие. В первый день она от скуки внимательно осматривала камеру. Полупустое квадратное помещение. Нижняя часть стен покрыта бледно-зеленой эмалью, верхняя часть и потолок побелены. Под самым потолком располагалось крохотное окошко, и сквозь него можно было видеть маленький кусочек неба. Радиаторы были закрыты прочной решеткой. Только позже Наталья поняла, что это делалось, чтобы не допустить перестукивание азбукой Морзе с другими заключенными.
Первыми признаками жизни стало громыхание мисок с едой, когда подошел обед. И потом точно так же – ужин. Наталья надеялась, что ей удастся хотя бы забыться сном, но вечером опять включили яркий свет, и, несмотря на усталость, она не могла уснуть полночи. Только под утро, окончательно измотанная, она просто отключилась.
Так прошло несколько дней – однообразно, монотонно, когда от невозможности занять себя чем-либо кроме мыслей и хождения по камере появляется желание начать бросаться на стены. Да и то – стоило Наталье начать ходить по камере, как охранник проверял, в чем дело. Но если она садилась и затихала, он открывал смотровое окошко, чтобы узнать, чем она занимается. Так и выходило, что с одной стороны, Наталья находилась в полнейшем одиночестве, когда не с кем и словечком перекинуться, а с другой, постоянно чувствовала на себе чужой взгляд, не дающий расслабиться.
Наталья пыталась отвлечься, наблюдая за клочком неба, видневшимся в высоком окошке – было ли оно синим, или серым, или по нему проплывали белые облака. Если повезет, можно было увидеть, как мимо пролетают голуби. Но потом наступили холода, окошко затягивалось инеем, и сквозь него совсем ничего не стало видно.
Наталья быстро приспособилась спать при свете, но от практически неподвижной жизни сон был плохим и не приносил отдохновения. К тому же ее почти каждую ночь мучили кошмары, в которых или безликие мужчины в черных куртках вырывали из ее рук Павлика, или она бродила в тумане, отчаянно зовя Мишу, в ответ получая лишь гулкое эхо. Она постоянно просыпалась, чтобы снова забыться столь же беспокойным сном, который, казалось, выматывал больше, чем бодрствование.
Прошло что-то около недели – в монотонности протекающих дней Наталья сбилась со счета, – когда дверь открылась как раз в тот момент, когда она собиралась устроиться на ночь.
– На выход, – коротко велел охранник.
Мелькнула слабая надежда: может, ее все-таки выпустят? Но надежда эта быстро умерла. Наталью вели не на свободу – на допрос.
Пройдя по темным, казавшимся бесконечными коридорам, она оказалась в комнате, освещенной свечами в парных подсвечниках на письменном столе у окна. У стены стояли полки с документами. За столом сидел, пристально глядя на нее светловолосый мужчина лет тридцати, в форме ГПУ. Охранник толкнул ее к стулу перед столом и нажал на плечи, заставляя сесть. После чего покинул кабинет. Мужчина за столом продолжал смотреть на нее, даже как будто доброжелательно – или ей показалось в бликах от свечей, что в его глазах затаилось сострадание? Наталья немного воспрянула духом.
– Итак, за что вы сюда попали? – дружелюбно спросил офицер.
Наталья пожала плечами:
– Не знаю. Я ничего плохого не сделала.
Офицер добродушно усмехнулся:
– Лжете, гражданка. Сюда никто без вины не попадает.
Наталья начала подозревать, что за дружелюбным видом скрывается далеко не столь дружелюбное отношение, и надеяться ей не на что. Она промолчала – а что она могла ответить, когда понятия не имела, в чем ее обвиняют?
– Отвечать, когда вас спрашивают! – гораздо более резким тоном велел офицер.
– Я не знаю! – с нажимом повторила Наталья.
После этого вопросы посыпались градом – она едва успевала отвечать: к какому классу она принадлежит, какого происхождения, образования, воспитания, кем работала, кто родственники.
– Ну, вот видите, – довольно заявил следователь, – а говорите, не знаете, в чем виноваты. Преступление налицо: социально опасный элемент, да еще и член семьи осужденного за шпионаж.
Наталья открыла уже рот, чтобы возмутиться, но закрыла его, так и не произнеся ни звука – с внезапной ясностью она поняла, что никакие ее слова ничего не изменят. Изнурительный допрос продолжился. Вопросы чередовались с угрозами, криками и обещаниями долгих лет тюрьмы. Ваши занятия? Интересы? Что думаете о нас? Интересуетесь политикой? Любите ли музыку? Встречались ли в последнее время с людьми? Были ли у вашего мужа связи с людьми заграницей? Есть какие-либо жалобы? Наталья отвечала почти на автомате: сказывалась накопившаяся усталость – и физическая, и психическая.
Свечи догорели, их заменили на новые.
– Вы недостаточно искренни, – под конец заявил следователь. – Вы должны открыть мне сердце.
Наталья вскинула на него удивленный взгляд: он что, серьезно? Но он уже не смотрел на нее – ударил по звонку на столе, и в комнату зашел прежний охранник, чтобы отвести Наталью обратно. Хотя не обратно – в другую камеру, располагавшуюся в глубоком подземелье, в котором по темному коридору ходил солдат с винтовкой. Сама камера была гораздо меньше и совершенно пустой: ни кровати, ни нар, не говоря уже о столе или стуле. Никаких окон – даже самых маленьких. Тем не менее Наталья каким-то образом почувствовала, что уже наступил рассвет.
Дверь камеры со скрежетом закрылась. Невыносимо хотелось спать, но Наталья не решалась лечь прямо на грязный пол. Однако усталость быстро взяла верх над брезгливостью, и Наталья опустилась прямо на пол. В ту же секунду в камеру ворвался охранник и рявкнул:
– Встать!
Наталья со вздохом подчинилась.
Сидеть ей не давали весь день, ноги невыносимо болели, а спать хотелось так, что, казалось, она скоро уснет стоя – как лошадь. Но и такой роскоши ей было не дано – с наступлением ночи ее повели на новый допрос.
И начались бессонные ночи с бесконечными допросами и требованиями подписать признание вины. Наталья из последних сил боролась, отказываясь подписывать – ей казалось, если она сдастся, то выхода отсюда точно не будет: сама призналась в антисоветской деятельности. А так – может, еще отпустят? Но надежда таяла с каждым даже не днем, а часом.
Следователь каждый раз менял стиль ведения допроса. То был весь доброта и сочувствие, мягко убеждая:
– Видишь сама, срок получишь всё равно. Но если будешь сопротивляться, то здесь, в тюрьме потеряешь здоровье. А поедешь в лагерь – увидишь воздух, свет. Так что лучше подписывай сразу.