Или еще тем же тоном, но с некоторой угрозой:
– От меня зависит, какой лагерь получишь. Лагерь лагерю рознь. Будешь искренней – поедешь в легкое место, будешь запираться – двадцать пять лет в наручниках на подземных работах!
Или соблазнял обещаниями – Наталья сильно подозревала, что ложными:
– Кто сознается, тех мы выпускаем.
А потом следователь вдруг менял тактику – становился грубым и злым: орал, ругался матом, швырял пресс-папье, заставляя Наталью испуганно съеживаться. Он клал перед собой на стол наган, иногда наставлял его на Наталью, и зло требовал:
– Рассказывай – сама знаешь! Не сознаешься – тебя расстреляют!
Это ужасно действовало на нервы, заставляя напряженно гадать: в каком сейчас настроении, чего ждать?
Но ужаснее всего истязали между допросами. Не давали спать, а если от усталости Наталья просто падала, тут же влетал охранник и пинками заставлял подниматься. Не давали пить так долго, что язык распухал от жажды и глотательные спазмы резали горло. Не отапливали камеру – а уже начались морозы. Всё это в сочетании со страхом и неизвестностью сводило с ума и подрывало волю.
И Наталья не выдержала – на очередном допросе подписала всё, что ей дали, даже не посмотрев в бумаги, лишь бы ее оставили в покое. Спокойный сытый следователь, зевая, просматривал папку с делом. После чего поднял на стену безразличный взгляд и лениво спросил:
– Имеете что добавить к своим показаниям?
Его вялость, миролюбие и усталость от бесконечных глупых дел будто передались Наталье – она молча покачала головой, безропотно подписывая бумаги. К этому моменту ей было почти всё равно, что с ней теперь будет. Ничто не имело смысла.
Ее отвели обратно в камеру, но охранник объявил, что через пять минут надо быть готовой с вещами. «Неужели правда выпустят?» – мелькнула восторженная мысль. Собирая ту малость вещей, что была при ней – две смены белья, зубная щетка да полотенце, – она старалась не очень на это надеяться, чтобы потом не сильно разочароваться.
И отрезвляющий голос разума оказался прав: ее всего лишь перевели в другую камеру – темную и мрачную. Зато там были люди: другие заключенные женщины. Наталья так устала от одиночества, что их общество показалось ей почти таким же счастьем, как свобода.
Стояла глубокая ночь и, когда Наталью втолкнули в камеру – продолговатое помещение с окном справа от двери, – ее обитательницы спали на топчанах на полу, вплотную приставленных друг к другу. Вероятно, женщины пытались таким образом согреться – в камере было холодно. Дверь, в которой имелось маленькое окошечко с дверцей, со скрежетом закрылась за Натальей. Это разбудило женщин. Они сонно приподнялись, уставившись на нее. Их было пятеро – потрепанные, взъерошенные, исхудавшие, с печатью бесконечной усталости и покорности судьбе на лицах. Наталья странным образом почувствовала себя виноватой из-за того, что нарушила их сон. К этому времени она уже прекрасно поняла, насколько дорога каждая минута сна для заключенных.
Но они встретили ее без малейшего неудовольствия – даже почти дружелюбно – и махнули на свободный топчан у самого окна, приглашая устраиваться. А сами тут же легли обратно, снова заснули. Как ни хотелось Наталье пообщаться наконец-то с другими людьми – товарищами по несчастью, – она понимала, что лучше отложить это до утра. Она растянулась на указанном топчане и сразу поняла, почему он был до сих пор свободен: от окна ужасно дуло, отчего становилось еще холоднее в и без того ледяном помещении. А тонкое одеяло не очень-то и спасало. И всё же, измученная предыдущими бессонными ночами и изнурительными допросами, Наталья мгновенно не заснула даже, а отключилась, и во сне не переставая дрожать.
Проснулась она от грохота ключа в замке. Сокамерницы быстро повскакивали, и одна из них потрясла Наталью за плечо:
– Вставай быстрее – накажут, – хриплым голосом велела она.
Наталья почла за лучшее прислушаться к совету. Следуя примеру остальных женщин, она застелила постель и села на нее. Теперь в электрическом свете она могла по-настоящему разглядеть камеру и своих соседок.
Когда-то стены были оштукатурены и побелены, но это было давно, а теперь штукатурка потрескалась и частично отвалилась. От побелки вовсе почти ничего не осталось. У дальней стены находилась высокая кирпичная печь, на полметра выступающая внутрь камеры. Окно перекрывалось крест-на-крест колючей проволокой. Паркетный пол был на удивление чистым и натертым до блеска. Ночью горела керосиновая лампа с разбитым стеклом, из-за чего она ужасно коптила. Но сейчас лампу погасили.
На столе, стоявшем у дальней стены, лежало несколько книг. Их вид заставил Наталью немного приободриться – здесь, по крайней мере, разрешают читать, а значит, будет чем занять голову.
Среди товарок по несчастью была совсем молоденька девочка – едва ли не подросток, пожилая седая женщина, чьи длинные косы были уложены вокруг головы, две ровесницы Натальи и еще одна лет на десять старше. Все они, зевая и протирая глаза, расселись на топчанах, ожидая появления охранника. И только пожилая женщина стояла, что-то тихонько шепча. Некоторое время спустя Наталья поняла, что она молится.
Сколько они так сидели, Наталья не знала, но уже начала засыпать снова, когда ее одернула женщина с усталыми серыми глазами и темными волосами, забранными в аккуратный узел:
– Не спи! Это запрещено. Из-за тебя накажут всех.
Наталья испуганно выпрямилась и тряхнула головой, пытаясь взбодриться.
– Как наказывают? – поинтересовалась она, просто чтобы прогнать сон.
– По-разному, – пожала плечами женщина. – Может, книги отымут у всей камеры. Или прогулки лишат. А могут виновного и в карцер отправить.
Последнее было сказано таким тоном, что сразу становилось ясно: карцера следует избегать как чумы.
– Я – Ольга, – представилась всё та же женщина и представила остальных, по очереди показывая на каждую: – Марфа. Настасья. Софья. Федора.
Марфа – та самая юная девочка – невысокая и страшно худая, с большими светлыми глазами, казавшимися еще больше от того, что лицо сильно осунулось из-за скудного тюремного питания. Настасья и Софья чем-то были неуловимо похожи, хотя одна – блондинка с короткой, почти мужской стрижкой, а другая – брюнетка с длинными, заплетенными в косу волосами. Вероятно, выражением покорности и безразличия на еще молодых лицах. Федора была самой старшей. И как это ни странно – самой живой. В ее темных глазах сиял свет, а в морщинистом лице чувствовалось доброжелательное внимание ко всем.
– Наталья, – представилась Наталья.
Больше они ничего сказать не успели, поскольку дверь с грохотом распахнулась, и вошел охранник, указав на Софью:
– Ты несешь парашу.
Та молча взяла жестяной бачок под крышкой, и все они выстроились гуськом позади нее, заведя руки за спину. Так и пошли по коридору к уборным. Там их заперли, вручив каждой по листику величиной с два железнодорожных билета. Наученная опытом, Наталья постаралась совершить все необходимые процедуры, как можно быстрее.
На завтрак выдали по крошечному кусочку сырого хлеба, наполовину из картофеля, да чай. Преодолевая отвращение от пахнущего болотом хлеба, Наталья сжевала свой паек – побыстрее и запивая чаем, чтобы не чувствовать ужасающего вкуса. А вот остальные ели гораздо медленнее, и даже как будто смакуя. Или же вовсе припрятывали заплесневелый кусочек, чтобы съесть его позже. За завтраком и начались разговоры. Первым делом Наталью, конечно, спросили:
– Тебя за что взяли?
Разговор начала опять же Ольга – похоже, она в камере была главной.
Наталья пожала плечами:
– Не знаю. Хотя подозреваю, из-за того, что у мужа родители уехали за границу – еще в самом начале, а у меня отец был священником.
– Чистенькая, значит? – презрительно фыркнула Марфа. – А я так разбойница.
Она сказала это с такой гордостью, будто хвасталась великим достижением. Федора тихонько вздохнула и сокрушенно покачала головой.
– И нечего читать мне морали! – огрызнулась Марфа в ее сторону, хотя она ничего и не говорила; остальные обменялись обреченными взглядами – похоже, такое происходило здесь постоянно. – Я работала в банде – мы грабили еще оставшиеся церкви и монастыри, – с милой улыбкой, которая жутко выглядела в сочетании с тем, что она говорила, сообщила Марфа. – У меня располагающая внешность – вот я и завязывала дружбу с монахами. А потом ночью душила их и впускала подельников. Я так семерых убила.