– Соловки, значит... – прошептал чей-то голос, в котором ясно слышался ужас.
Прошелестел испуганный, а потом обреченно-смирившийся ропот. Наталья невольно вздрогнула от этого чужого ужаса. Про Соловки она знала только то, что до революции там находился монастырь. Оказывается, теперь – лагерь. И неужели там настолько плохо, чтобы вызвать такой страх у привычных, если не ко всему, то ко многому, женщин?
– Садись! – раздалась команда.
Сажали прямо на холодной каменной платформе – обязательно подтянув колени к груди. Наталья подозревала, это для того, чтобы труднее было встать, а значит, предпринять побег.
Пока они сидели, прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, на платформе начали появляться еще люди. Увидев их живописную группу, они поспешно отводили глаза и отходили на другой конец, делая вид, будто никого и ничего не видели. Наталья в общем-то их понимала. Как на них посмотришь? С ненавистью – не позволяет совесть, с жалостью – не позволяет страх: ведь запишут и срок дадут. Вот и выходит, что лучше не смотреть вовсе.
Они сидели так около получаса, и эти полчаса были счастьем. Хотя и холодно, зато вместо затхлой зловонной атмосферы вагона – свежий воздух; небо над головой, за зданием вокзала видны дома и деревья; обычные люди рядом; откуда-то доносилась музыка. Почти свобода.
А потом опять начались окрики-команды:
– Встать! Взяться под руки!
Идти так было ужасно неудобно, приходилось сжаться вдвое плотнее, чем в обычном строю. И вероятно, это тоже делалось, чтобы предотвратить побеги. Колонна выстроилась по пять человек в ряд. И снова началась поименная перекличка. Каждая пятерка выходила на пять шагов вперед. Этапный конвой сдавал их принимающему конвою, который стоял вдоль всего строя с ружьями наперевес.
Женщины притихли. Даже самые буйные замолчали и покорно шагали. Начальники шли сторонкой – в ремнях и при пистолете, подтянутые и заносчивые. Они то и дело покрикивали:
– Шире шаг! Не растягивайся!
Осматривать местность почти не было возможности. Наталья лишь заметила, что их вели грязными и пустыми задворками – подальше от людских глаз. А потом по длинной земляной насыпи с настилом из досок. Островок, на который их вели, представлял собой маленький клочок серой земли. А вокруг – необозримый морской простор. Лед сковывал море у берегов, но далеко-далеко плескались свинцовые волны.
Издалека Наталья увидела высокий забор, вышки часовых и громадные ворота с надписью над ними: "Управление Соловецких лагерей особого назначения. Кемский распределительный пункт".
Остров оказался сплошь каменистым, почти без растительности, изрезанный бухточками и мысками, которые были завалены древесной стружкой, щепками, ветками – всем тем, что остается от обработки леса. Сама лесопилка стояла вплотную к лагерю, огражденному колючей проволокой, вдоль которой высились сторожки часовых. А на другом конце острова виднелась морская пристань.
Новоприбывших загнали в дощатый барак рядом с воротами, и начался личный обыск. Осматривали вещи, ощупывали их самих. После чего снова вывели на улицу, где к ним вышел высокий человек в длинной чекистской шинели с устрашающими черными обшлагами, которые дико выглядели на старом русском солдатском сукне – как предвестие смерти. Наталья невольно содрогнулась. Он вскочил на бочку и, обведя колонну новоприбывших острым взглядом, громко объявил:
– Знайте! Вы присланы сюда не для исправления! Горбатого не исправишь! Порядочек у нас будет такой: скажу "встать" – встанешь, скажу "лечь" – ляжешь! Письма домой писать так: жив, здоров, всем доволен! Точка!
Среди колонны поднялся тихий встревоженный ропот, который человек в шинели прервал новым криком:
– Итаааак. Здравствуй, первая карантинная рота!
Несколько человек ответили нестройным приветствием.
– Плохо. Еще раз! Здравствуй, первая карантинная рота!
На этот раз ответили уже все хором, но начальника это не удовлетворило.
– Плохо! Вы должны крикнуть "здра!" – чтоб на Соловках за проливом было слышно! Двести человек крикнут – стены рушиться должны! Снова! Здравствуй, первая карантинная рота!
И так продолжалось, пока их уже едва не шатало от изнеможения. Наталья надеялась, что на этом знакомство закончится, но не тут-то было. Начальник велел карантинной роте бегать вокруг столба, подзадоривая:
– Ножки выше! Ножки выше!
Бегали они с полчаса – не меньше. Наталье казалось, еще чуть-чуть и она просто упадет. Некоторые и падали. И тогда начальник зловеще обещал:
– Сопли у мертвецов сосать заставлю!
К тому времени, когда начальник наиздевался вволю и первую карантинную роту загнали в отдельно стоящий барак, обнесенный вторым колючим заграждением, сил не осталось ни на что – даже на эмоции. Хотелось просто рухнуть на нары и отключиться. Даже несмотря на то, что в маленьком помещении с крохотными оконцами было тесно, душно и одновременно холодно. На стенах и потолках проступали пятна сырости и плесени.
Отдохнуть не дали и тут: накормив жидкой баландой, их погнали в баню. По бугристой неровной тропинке прошли мимо деревянных бараков через весь островок, почти целиком состоявший из болота. Это чувствовалось по сырому затхлому воздуху с характерным запахом. Видимо, поэтому дорожки покрывали дощатые настилы. Наталья насчитала по пути всего пять таких деревянных дорог: самая большая – от входа до противоположной стороны, а уже от нее – в другие части лагеря.
У края острова стоял низенький деревянный сруб с чаном нагретой воды, деревянными скамьями и шайками. Там тщательно всех проверили: вплоть до каждого шва на одежде, описали черты лица, знаки на теле. Всех коротко постригли, и только после этого началась помывка.
Наконец-то вымыться с ног до головы было настоящим блаженством. Настолько, что мелькнула мысль: а в лагере не так уж и плохо по сравнению с грязным вагоном. Однако вскоре пришлось убедиться, что Наталья рано обрадовалась.
В карантинной роте новоприбывших продержали две недели. Они почти ничего не делали, томились от тесноты, голода и холода. Так что когда изредка их выгоняли грузить в вагонетки бревна, тяжелая работа казалась почти радостью – хоть какое-то разнообразие и свежий воздух.
А когда срок карантина закончился, их разделили на группы по социальному положению и по статьям. Вместе поселили каэров и шпану, проституток и осужденных за религиозную деятельность, отдельно – политических. Снова появился начальник лагеря, при виде которого Наталья невольно содрогнулась, ожидая очередных издевательств. Но их лишь выстроили рядами, а начальник, важно вышагивая перед ними взад-вперед, сообщил:
– Передвигаться по территории лагеря дозволяется с шести утра до двенадцати ночи. Можно носить свою одежду, два раза в месяц смотреть фильмы, устраивать лекции, уроки и групповые занятия.
Он долго еще вещал о трудовой дисциплине и суровом наказании нарушителей, а потом их отвели в одноэтажный мощный барак, который, судя по всему, когда-то служил гостиницей для паломников. Здесь предстояло жить – весь срок или до отправления на Соловки, Наталья пока не поняла.
В ту ночь она спала как убитая. К нарам (которые располагались вдоль стен в два яруса) она уже привыкла, в остальном же барак был почти уютным – во всяком случае, чистым и не сильно холодным.
На следующий день Наталью определили работать не на лесопилку, как она думала, а на кухню. Впрочем, как ей позже объяснили, женщин редко посылали на лесопилку, в основном оставляя на обслуживающие работы. Подняли рано – кухня начинала работать первой. Было еще совсем темно, а одеваться приходилось, не зажигая свет, чтобы не потревожить остальных. И так же наощупь Наталья с двумя другими кухарками выбралась из барака в холодную мартовскую ночь. Заря еще даже не начинала брезжить, только звезды светили уже не так ярко, начиная гаснуть. На улице горело несколько фонарей – тусклых, но достаточных, чтобы найти дорогу. Стояла абсолютная тишина, лишь, если прислушаться, можно было различить далекий-далекий гул моря там, где с него уже сошел лед.