Они прошли по центральной дороге – "Невскому проспекту", как его здесь называли – почти до конца лагеря, где свернули на боковую линейку к добротному зданию, скорее всего оставшемуся от монастыря. Это и была лагерная кухня.
Работа на кухне оказалась нелегкой – особенно для ослабевшей от постоянного недоедания и отвыкшей от физического напряжения за время заключения Натальи. Целый день среди пара от жарки и варки, целый день на ногах – редко-редко когда удавалось присесть. Кроме того приходилось таскать тяжелые чаны и кастрюли, а также мешки с продуктами. Ели же работники кухни последними, когда накормят всех рабочих, приходивших обедать сменами. Первое время, вернувшись в барак после рабочего дня, Наталья просто падала без сил на нары, не в состоянии даже читать, не говоря уже о прогулках или посещении импровизированного кинотеатра. Но постепенно она привыкла и подстроилась под новую жизнь.
Приближалось лето, и с каждым днем становилось теплее, чаще светило солнце, что добавляло и жизненных сил, и настроения. Только тревога за Мишу и Павлика тяготила сердце. Иногда Наталья думала, не пересекутся ли они с Мишей где-нибудь в лагерях, но не позволяла себя надеяться на это. Она продолжала молиться о них, как учила ее Федора, и это было единственным ее утешением. Молитва приносила ощущение, что она перекладывает все тревоги и заботы на Кого-то гораздо более сильного и мудрого, и становилось легко и спокойно. Пусть и ненадолго.
Но вот окончательно потеплело, лед на Белом море сошел, открылся период навигации. И в конце мая заключенных перевалочного пункта стали готовить для отправки на Соловки. Их было много, и отправляли партиями. Когда очередь дошла до Натальи, ей было даже жаль покидать ставший привычным лагерь. Что-то еще ждет на Соловках? Бывалые заключенные говорили, по сравнению с тамошним лагерем, здесь настоящий курорт.
Работавшая с Натальей на кухне тетя Шура успела побывать в нескольких лагерях и поучала ее:
– Не верь никому, кроме себя! Все будут стараться обмануть и обокрасть. В лагере никто ничего не делает даром, никто ничего от доброй души. За всё нужно платить. Если тебе что-то предложат бескорыстно – знай, это подвох, провокация. А самое главное – избегай общих работ! Всегда, с первого же дня! В первый день попадешь на общие – пропала навсегда.
– Общие работы? – недоуменно спрашивала Наталья.
– Главные основные работы, которые ведутся в лагере. На них работают около десяти процентов заключенных. Все они подыхают. Все. И привозят новых взамен. Там положишь последние силы. И всегда будешь голодной. И всегда мокрой. И без ботинок. И обвешена. И обмерена. И в самых плохих бараках. И лечить тебя не будут. Живут в лагере только те, кто не на общих. Любой ценой старайся не попасть на общие. Любой ценой!
Наталья благодарила за науку, стараясь запомнить советы.
И сейчас, когда их сонной толпой вели к пристани, размышляла, как там будет и что делать, если она все-таки попадет на общие работы. Избегай, говорила тетя Шура, а как избегать? С лагерным начальством спорить не станешь. Куда пошлют – туда и пойдешь.
Стальной закрытый корабль, выкрашенный темной краской, уже стоял у пристани, выглядя мрачным предзнаменованием. От одного взгляда на него Наталью пробрала нервная дрожь. Оборванные худые заключенные под резкие окрики конвоиров поднимались по сходням и ныряли в трюм.
В темноте, особенно непроглядной после дневного света, Наталья споткнулась и едва не упала с ведущей туда лестницы. Приглядевшись, она поняла, что трюм представляет собой пустое не такое уж обширное помещение, обитое железными листами. Там уже было тесно, а заключенные всё прибывали. В итоге они стояли вплотную друг к другу – как сельди в бочке. Душно, жарко, воняет потом и машинным маслом. Не повернуться, ни пошевелиться. Единственное возможное движение – тихонько переминаться с ноги на ногу.
Время от времени непременно кто-нибудь кого-нибудь толкал или наступал на ногу. Начиналась перебранка, не переходившая в драку только потому, что не было возможности даже поднять руки. Зато уж вопили от души. Часовые с ружьями стояли снаружи возле трапа и в трюм не спускались, что бы ни происходило, какие бы крики до них ни доносились.
В таких условиях плыли несколько часов. Наталью к тому же мутило – то ли от качки, то ли от голода, – и она страшно боялась, что ее вырвет прямо на соседей. Обошлось. Когда корабль, наконец, пристал к берегу и часовые наклонились в трюм, велев выходить, заключенные рванули к трапу, чуть ли не давя друг друга. Часовой выстрелил в воздух, прикрикнув на них, и люди успокоились, стали выбираться осторожнее.
Оказавшись на палубе, Наталья с наслаждением всей грудью втянула воздух. Прямо рядом с пристанью возвышался величественный и невыразимо прекрасный древний монастырь, а позади него расстилались леса. Золотые маковки церквей высились над окружавшими их мощными стенами. И лишь один собор выглядел диссонансом: обгорелая громада без купола. Вместо купола торчал шест, на котором вяло болтался красный флаг.
Наталья припомнила рассказы товарок по институту, как они с родителями ездили на Соловецкие острова. Они говорили о слезах, о сиявших счастьем лицах богомольцев, при виде святой обители забывавших беды многотрудной жизни. С невольным трепетом Наталья всматривалась в несокрушимую твердыню.
Когда корабль вплыл в тень каменных громад монастыря, исчезло и это малое благоговение перед древней святыней. К пристани приближался отряд вооруженных охранников в серых шинелях и остроконечных шлемах.
– Выходи по одному с вещами! – раздался приказ. – Не толпись у сходней! Стройся в две шеренги!
Вопреки приказу не толпиться, на сходнях образовалась давка, чей-то мешок плюхнулся в воду, у какой-то женщины вырвали из рук сумку, и она истошно заорала. Толчея была и на берегу. Но с горем пополам их построили – правда, не шеренгой, а извивающимися зигзагами.
Здесь, на берегу Наталью вдруг с новой силой ударило ощущение: это святыня многих поколений предков – будто незримо реяли вокруг их душевные устремления, их смиренные помыслы. Почти шесть веков подряд на этих камнях и за этими стенами непрерывно шли службы. Здесь молились, совершенствовались в духовных подвигах. Но не стало окутывавшей когда-то остров тишины. Вместо смиренных монахов и богомольцев его заполнили лагерники и свирепая охрана.
Появился начальник лагеря. Во всяком случае, Наталья предположила, что это начальник, потому что кто еще выйдет встречать этап с таким небрежным видом. Руки засунуты в карманы куртки из тюленей кожи. Фуражка надвинута на глаза.
– Здорово, грачи! – весело поприветствовал он настороженно смотревших на него заключенных.
Он казался почти добродушным. Однако, наученная горьким опытом, Наталья не поверила его показному добродушию. К тому же начальник был сильно пьян. Он скептично осмотрел строй, покачиваясь с пятки на носок, а потом начал приветственную речь:
– Власть у нас здесь не советская, – он сделал театральную паузу, явно наслаждаясь изумлением в рядах, и веско продолжил: – А соловецкая! Забудьте обо всех законах! У нас свой закон.
Закон этот он пояснил в нецензурных и малопонятных выражениях. Ясно было одно – ничего приятного он им не обещает.
– Ну а теперь. Которые тут есть порядочные – выходи! Три шага вперед, марш!
Наталья недоуменно переглянулась с остальными – что он имел в виду? Естественно, никто не сдвинулся с места.
– Вот дураки! – весело воскликнул начальник. – Непонятно, что ли? Значит, которые не шпана, по мешкам не шастают, ну, там, попы, шпионы, контра и такие-прочие. Выходи!
Так вот что имелось в виду! Наталья вместе с половиной прибывших шагнула вперед, и они образовали отдельную шеренгу. Начальник вразвалку ушел к концу пристани и исчез в будке. К ним подошел другой человек – громадный, медведеподобный, с низким лбом и маленькими глазками. Он держал в руках списки, по которым начал вызывать заключенных.