Еще хуже становилось от того, что и в немногие часы отдыха расслабиться не удавалось. В бараке почти никогда не было тишины: вечный гам, густо насыщенный матом и скабрезностями. Проститутки и воровки ненавидели Наталью за благородное происхождение и образование, презрительно звали «чистенькой» и старались напакостить при каждом удобном случае. Пару раз Наталья не выдерживала, начиная плакать, но быстро поняла, что именно этого мучительницы добиваются, и сдерживалась, как могла. Потом и сил-то на слезы не осталось, и некоторое время спустя соседки немного поутихли, хотя и продолжали пытаться задеть колким словцом.
Так они относились ко всем каэркам. И не дай Бог кому-нибудь из последних возмутиться – на нее тут же наваливались веселые и ярые девицы и принимались избивать возмутившуюся. В первый же день став свидетельницей такого избиения (после которого несчастная едва осталась жива), Наталья старалась вести себя крайне осторожно, чтобы не раздражать соседок.
На второй неделе пребывания Натальи в Соловках началась эпидемия сыпнотифозной воши. Эпидемия косила заключенных одного за другим. Сказывалось и недоедание – организму не хватало сил бороться с болезнью, – и антисанитария, царящая в бараках.
Однажды вечером к ним пришел надзиратель:
– В лазарет нужны санитарки, – объявил он. – Желающие?
Женщины сжались по углам – никто не стремился идти на почти верную смерть. А Наталья подумала, что это ее шанс избавиться от кирпичиков. Даже если она сама заразится и умрет – значит, так тому и быть.
– Я пойду, – спокойно встала она.
Соседки посмотрели на нее с удивленным уважением. Надзиратель кивнул и, поскольку больше никто не вызвался, сам выбрал еще двух – первых, кто попался ему на глаза.
Работа оказалась тяжелой: мест не хватало, больные лежали вповалку на полу, и санитаркам приходилось перед тем, как сменить подстилку, руками выгребать пропитанные нечистотами стружки. Вонь стояла невообразимая. И всё же Наталья чувствовала себя здесь лучше, чем на заводе. Здесь она могла утешать себя тем, что приносит пользу, помогает больным. Хотя это не отменяло непреходящей изматывающей усталости. Настолько изматывающей, что Наталья даже не боялась заразиться от своих пациентов – ей было просто всё равно. Умрет – так умрет, хоть мучиться перестанет.
Единственным положительным моментом стало то, что жила она теперь отдельно при лазарете – видимо, чтобы не разносить заразу.
Когда выдавалась свободная минутка, она садилась возле маленького окна, бездумно глядя на улицу. В один из таких перерывов ее вдруг отвлекло от созерцания монастырского двора тихое пение. Наталья изумленно оглянулась в поисках источника звука. Пел один из пациентов – сухонький старичок, которого доставили в лазарет совсем недавно. Прислушавшись, Наталья поняла, что он поет акафист. Она не разобрала кому именно, но постоянно повторяющееся «радуйся» и характерный напев не оставляли сомнений.
Наталья сама не заметила, как подошла ближе, изумленно вглядываясь в морщинистое лицо и светлые лучистые глаза.
– Да чему ж тут радоваться в такой жизни? – невольно воскликнула она, прерывая пение.
Старичок повернул к ней голову, неодобрительно прищелкнул языком:
– Ты не говори так. Гони от себя скорбь и уныние. Радость и веселие – от Господа.
– Хорошенькое веселье! – фыркнула Наталья, и выразительно обвела рукой смрадный лазарет. – Наградил Господь дарами.
Старичок сначала нахмурился, а потом вдруг рассмеялся. Наталья недоуменно моргнула.
– Ну, и дурочка ты! Совсем дурочка, хоть и благородная. А еще, наверное, в институте обучалась. Ведь обучалась?
Наталья кивнула, совсем сбитая с толку:
– Даже закончила.
– Вот и дурочка. Высшие философские премудрости постигла, а такого простого дела, чтобы себе радость земную, можно сказать, обыкновенную добыть – этого не умеешь! Как же не дурочка?
– Да где она эта обыкновенная радость? – рассердилась Наталья. – Где? Вонь одна, грязь, кровь с дерьмом перемешана – вот и всё, что мы видим. И ничего больше! И вся жизнь такая.
– «Не видим», – передразнил ее старичок. – Ты за других не говори. Не видим! Ишь что выдумала. Ты не видишь, это дело подходящее, а другие-то видят. За них не ответствуй. Вот к примеру: родит иная баба немощного, прямо сказать, урода – слепого там, или хроменького. Над ней все скорбят: несчастная, мол, она – с таким дитем ей одна мука. А оно дитё, это, для нее оказывается самый первый бриллиант.
При упоминании о ребенке Наталья невольно вздрогнула, сразу подумав о собственном сыне. Что с ним сейчас – с ее Павликом? А старичок продолжал:
– Она его паче всех здоровых жаловствует и от него ей душе умиление. Вот и радость. А ты говоришь – дерьмо. Нет, дочка, такое дерьмо превыше нектара и всякой амброзии. Миро оно благовонное и ладан для души. Так и здесь, хотя бы в моем приходе.
Так он священник! Наталья отвлеклась от своей тоски, чтобы насмешливо спросить:
– Да какой же у вас теперь приход, батюшка? Были бы вы приходским священником, а так…
– Я своего прихода не лишен, – возразил он. – Кто ж меня его лишит? Вот он мой приход, вишь какой, – он махнул рукой на ряды нар и циновок – и дальше на все Соловки. – Вон какой богатый приход. Такой еще поискать!
– Хороши прихожане, – горько заметила Наталья. – Что ж, они у вас исповедуются, причащаются? Обедни им служите?
– А как же? – нисколько не смутился старичок. – Врать тебе не буду: к исповеди мало идут, разве кто из благородных, да мужики порой. Но душами примыкают многие. И служу по возможности.
– Здесь? – поразилась Наталья.
Да разве возможно такое? Разве могло начальство проглядеть?
– Здесь я не так давно, – признал священник, – еще не осмотрелся. А когда везли нас, служил.
Наталья удивилась еще больше:
– Как же вы служили? Там же и стоять нормально нельзя?
– Самая та служба, – старичок лучезарно улыбнулся и зажмурил глаза. – Там самая служба и была. Мне же радость: пребываю в узилище, повернуться негде, слова даже громко сказать боюсь, а духом свободен – с ближними им сообщаюсь и воспаряюсь с ними.
Из его глаз лился свет и будто стекал по лучащимся морщинкам, струился по спутанной бороде и повисал на ней жемчужными каплями. И словно исчез куда-то смрадный лазарет, стоны больных и умирающих, грязь, усталость и голод. Словно Наталья оказалась в ярком луче света. «Пребываю в узилище, а духом свободен». Неожиданно для себя она поняла и внутренне прочувствовала эти простые слова.
– Ты Евангелие читала ли, дочка? – спросил старичок.
Наталья кивнула:
– Читала. Давно.
Словно что-то угадав по ее сдержанному тону, он покачал головой:
– Телесными глазами читала, дурашка, а душевными-то в книгу святую не заглядывала, – он ласково погладил ее ладонь. – Ничего. Прозреешь еще.
Наталья вздохнула. Как ни увлекательна была беседа с необыкновенным старичком, ей пора было возвращаться к своим обязанностям. Но беседа эта взбудоражила ее душу, пробуждая от апатии. И, ухаживая за больными, таская воду, помогая доктору, выгребая нечистоты, Наталья продолжала размышлять об открывшемся ей на мгновение рядом с больным стариком.
Старика звали отец Никодим, но все вокруг называли его «утешительный поп». К нему с уважением относились даже закоренелые уголовники, и для всех у него было припасено ласковое утешительное слово. Когда он сумел все-таки победить болезнь и покинул лазарет, Наталья поняла, что ей не хватает его присутствия, разговоров в редкие минутки отдыха и ощущения прикосновения к чему-то бесконечно светлому, перед чем отступала окружающая грязь и беспросветность лагерной жизни.
Страшная эпидемия, выкосившая половину населения Соловков, в конце концов, отступила. Но Наталья так и не вернулась к прежней деятельности, оставшись работать санитаркой в лазарете. Она была до глубины души благодарна седому доктору Николаю Петровичу, который выпросил у начальства, чтобы ему оставили толковую санитарку. Жить Наталья вернулась в барак, однако не к прежним соседкам-уголовницам – ее перевели на второй этаж, где собиралось общество поприличнее. Правда, влиться в их круг у нее так и не получилось, да и не очень-то хотелось – слишком уж они кичились своим привилегированным положением, презрительно воротя нос от жительниц первого этажа.