Даже с подошедшими к ней в первый день Софьей и Ириной сблизиться не получалось. Не то чтобы Наталье они чем-то не нравились – просто не было никакого желания общаться. Чаще всего она по вечерам сидела возле окна, размышляя – о своей жизни и о словах отца Никодима.
Так сидя там одним ноябрьским вечером и бездумно глядя на улицу, Наталья уловила в темноте странное движение. Приглядевшись, она разобрала, что от Кремля в сторону женского барака идут несколько людей. Когда они поравнялись с окнами, Наталья поняла, что двое чекистов ведут оборванного истощенного заключенного, подталкивая его в спину штыками, чтобы быстрее шел. Заключенный шел босиком, в одном белье, со связанными за спиной руками. Связанными проволокой. Однако, несмотря на свое ужасное положение, держался он гордо и прямо.
Наталья с ужасом начала понимать, куда и зачем идут эти люди, и хотела бы отвернуться, но сама не зная почему, не могла оторваться от страшной картины. Они скрылись на Онуфриевском кладбище, которое располагалось как раз за женбараком. Теперь в темноте уже ничего было не разобрать. Зато выстрел прозвучал в ушах Натальи чуть ли не громом. Она вздрогнула, едва сдержав крик, и до боли, до побелевших костяшек стиснула подоконник.
Софья, заметив ее подавленное состояние и выяснив, в чем дело, только пожала плечами:
– Так ты не знала разве? Дорогу мимо нашего барака так и называют расстрельной.
Таким спокойным равнодушным тоном, будто это в порядке вещей. И было в этом нечто до дрожи жуткое.
С тех пор Наталья перестала сидеть возле окна, но это не спасало от разносившегося по всей округе звука выстрела при очередной казни. Наталья каждый раз подпрыгивала и, закусив губу, думала, что может так и лучше для несчастного – он, наконец, отмучился.
Работа в лазарете – теперь, когда эпидемия закончилась – по сравнению с прежними дежурствами и кирпичиками казалась почти курортом. У Натальи появилось свободное время, не занятое сном, и силы на культурный досуг. А возможности для этого на Соловках, как ни странно, были. Театром она не особенно интересовалась и не ходила на спектакли, устраивавшиеся еженедельно по воскресеньям. А вот библиотека ее заинтересовала.
Просторный каменный зал бывшей монастырской трапезной был заставлен множеством самых разнообразных книг. Здесь можно было найти даже книги, которые на свободе давно запретили. Много вечеров Наталья провела, читая Достоевского, который всё больше заставлял ее задумываться о Боге – так, как она не задумывалась никогда прежде.
Кроме того, при библиотеке имелся читальный зал. В нем устраивались доклады, читались рефераты и бывали даже диспуты. Некоторые лекции посещать приходилось хочешь не хочешь. Слушателей принудительно приводили надзиратели, поскольку проходили они на антирелигиозные и политические темы. Особенно выделялся лектор Иванов – высокий, крепко сбитый мужчина крестьянского вида. Все свои лекции он неизменно начинал с анекдота:
– Наполиён, – вещал он пронзительным громким голосом, – взял подзорную трубу и стал смотреть на небо. Где Бог? Нет Бога! «Лаплас! – позвал он своего астронома. – Ты тридцать лет смотришь на небо, видел ты Бога?»
Остальная часть его речей была не лучше. Поначалу Наталья с тоской слушала поток глупостей и несуразностей, которые он изливал на аудиторию. А потом приспособилась отключаться, думая о своем.
Другие лекции были гораздо содержательнее, но чаще всего проходили на научные и литературные темы, которые Наталья мало понимала. Так что она быстро перестала их посещать. Гораздо интереснее было устроиться где-нибудь в уголке с книгой или даже пойти погулять по острову. На новом месте ей выдали пропуск за ворота, который означал, что во внерабочее время она могла гулять, где вздумается.
Побегов начальство не боялось: сбежать с Соловков было невозможно. Даже если удавалось захватить лодку, беглецов быстро настигали моторные катера или самолет – единственный имевшийся на Соловках. Старожилы рассказывали, зимой сбежать еще труднее. Белое море замерзает не сплошь – остаются широкие пространства чистой воды. Следовательно, надо тянуть за собой лодку. А на это требуются титанические усилия нескольких человек: лед ложится не ровно, а хаосом глыб. Поздней же осенью, когда над морем ползут густые туманы, под покровом которых можно было бы укрыться, подстерегал страшный враг – шуга.
– Что такое шуга? – с любопытством спросила однажды Наталья у одного из пациентов, впервые услышав это слово.
– О, сестренка, это страшная вещь, – ответил тот. – Понимаешь, море замерзает не сразу. Сначала по нему идут отдельные мелкие льдинки. Потом они скопляются густыми массами и ползут, подгоняемые ветром или теченьем. Это и есть шуга. Не только лодки – промысловые шхуны, попав в нее, не могут вырваться. Верная смерть.
Бежать всё равно пытались. Несмотря ни на что. Оно и понятно – измученные до предела соловчане бежали, говоря себе, что если и погибнут – всё лучше, чем медленно умирать в лагере. Но как-то Наталья стала свидетельницей безнадежного вызова морю по совсем другим причинам.
Это случилось в один из сумеречных туманных апрельских дней. Первый лед сошел – несколько дней сутками стояли грохот и скрежет от сталкивающихся гигантских льдин, которые лезли друг на друга, громоздились в горы и снова рассыпались. Сейчас море с виду успокоилось, однако спокойствие было обманчивым: море покрывала серая пелена шуги.
Наталья возвращалась в барак со смены, когда увидела странную толпу на берегу возле стоянки рыболовной команды – бывшей Савватиевской пустыни – и подошла узнать, что случилось.
– Неминуемая смерть, – шептали люди, не отрываясь вглядывавшиеся вдаль.
Здесь собрались и немногие оставшиеся в монастыре монахи, и чекисты охраны, и рыбаки из каторжан. По морю, зловеще шурша, ползла шуга. Наталья не стала расспрашивать – заключенным женщинам было строго запрещено разговаривать с мужчинами, – вместо этого остановившись чуть в стороне (близко подходить тоже было запрещено), внимательно прислушиваясь к разговорам.
– Пропадут ведь душеньки их, пропадут, – говорил одетый в рваную шинель старый монах, указывая куда-то в море. – От шуги не уйдешь…
Всмотревшись в том направлении, Наталья едва различила мелькавшую в льдистой мгле точку.
– На всё воля Божия… – вздохнул костлявый парень непонятного возраста.
Возраст каторжников, измученных тяжелой работой и недоеданием, всегда было сложно определить.
– Откуда бы они?
– Кто ж их знает? Тамо быстринка проходит – море чистое, ну и вышли, несмышленые, а водой-то их прихватило и в шугу занесло… Шуга в себя приняла и напрочь не пускает.
Один из чекистов оторвал бинокль от глаз.
– Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно быть, сам Сухов.
– Больше некому, – согласился другой чекист. – Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое чудище взять. Ну, рисканул!
– Так не вырваться им, говоришь? – спросил монаха чекист.
– Случая такого не бывало, чтобы из шуги на гребном карбасе выходили.
– Да-а-а, – протянул чекист, почесав в затылке. – Амба! Пропал Сухов!
И вдруг неподалеку от Натальи раздался негромкий, но полный внутренней силы голос:
– Ну, это еще как Бог даст.
Наталья повернулась, чтобы увидеть невысокого плотного рыбака с седоватой бородой. Большие светлые глаза выделялись на исхудавшем лице. Глаза смотрели прямо: бесстрашно и на удивление безмятежно.
– Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? – так же тихо и уверенно продолжил рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в каждого. – Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое. Так и ладно будет. Волоките карбас на море!