– Нас освобождают? – с недоверчивой надеждой спросила Танюшка – молоденькая большеглазая девочка.
– Держи карман шире, – саркастично хмыкнула Марина.
– Вряд ли, – согласилась с ней Наталья.
Об освобождении сообщали во всеуслышание. Да и случалось такое крайне редко, и уж точно не для всего барака.
Море было на удивление спокойным, и его свинцово-серые воды расстилались вокруг зеркальной гладью. Над головами кричали чайки и крачки, временами спускавшиеся к кораблю в надежде чем-нибудь поживиться. Мимо проплыли стены Соловецкого монастыря, словно пожаром озаряемые восходящим солнцем. В отличие от того раза, когда Наталью везли сюда, места на корабле было достаточно, не приходилось стоять в невыразимой тесноте и духоте. Более того, заключенным женщинам позволили находиться на палубе. Соленый морской воздух дул в лицо, принося с собой свежесть и вкус свободы. И хотя на открытой палубе было холодно, Наталья не хотела спускаться в теплый трюм, и весь путь до материка провела наверху, любуясь морем и небом.
На материке их загнали в уже знакомые бараки лесопилки Кемского распределительного пункта. Танюшка разочаровано вздохнула – похоже, она всерьез надеялась на освобождение, вопреки словам остальных. Наталья лишь пожала плечами – в Кеми условия были куда лучше, чем на Соловках. На этот раз ее вместе с Таней и Ириной определили в прачечную. Наталья и это восприняла равнодушно – она привыкла к любым работам, и они ее не пугали.
О том, что Соловецкий лагерь собираются расформировать, давно ходили слухи. Неудивительно, что заключенных принялись распределять по другим местам. И Наталья считала, ей еще повезло не попасть, к примеру, в ГУЛАГ. Здесь, в Кеми условия проживания были вполне сносными. И ничего не загадывая, она просто продолжала жить. Или, скорее, выживать.
Однако в этом лагере ей довелось провести всего несколько месяцев.
Перемены начались с тревожной новости, пронесшейся среди заключенных примерно месяц спустя после их приезда:
– Война! Война с Германией!
Новость обсуждали и на работах, и по вечерам на отдыхе. Люди гадали, что будет дальше, долго ли продлится война. Многие, и Наталья в их числе, помнили прошлую войну с Германией, закончившуюся революционным переворотом. И они страшились новой – какие еще катастрофы она с собой принесет? Но здесь на севере, в Кемской глуши казалось, их-то война не затронет. Они опять ошиблись.
То вроде бы ничем не примечательное утро Наталья запомнила на всю жизнь. Она едва успела приступить к работе – заполнить водой громадный чан и зажечь огонь, – когда в прачечной появился начальник лагеря. Наталья опустила на пол корзину с бельем, которую в тот момент тащила к чану, удивленно посмотрев на него. Что такого могло случиться, чтобы сюда заявился сам начальник лагеря? Он окинул ее, Ирину и Таню, которые тоже перестали закидывать белье в чан, вопросительно уставившись на него, нечитаемым взглядом, и объявил:
– Вас выбрали послужить Родине – на войне требуются люди. И участие в боевых действиях зачтется вам как остаток срока. По окончании войны будете свободны.
Если доживете, конечно – так и не было сказано, но ощутимо подразумевалось. Его слова явно следовало понимать, как «требуется пушечное мясо». Впрочем, Наталье было всё равно – лучше погибнуть на войне, защищая страну, чем продолжать медленно гнить в лагерях. Она первая решительно шагнула вперед. Ирина и Таня лишь с секундной задержкой шагнули следом.
В мытарствах Натальи начался новый этап.
Ее вместе с многими другими заключенными погрузили в поезд, чтобы отвезти на фронт. И хотя было тесновато, всё же гораздо просторнее, чем когда Наталья ехала сюда.
Их высадили из поезда в Тихвине, распределили и на небольших крытых брезентом грузовиках, подпрыгивающих на колдобинах, повезли к линии фронта. Наталья оказалась вместе со своими товарками по прачечной – Ириной и Таней, – чему обрадовалась. Всегда лучше отправляться в неизвестность вместе с уже знакомыми людьми, с которыми успела подружиться.
Встреча их ждала не самая доброжелательная. Когда женщин завели в сторожку к командиру – темноволосому усатому офицеру – тот уставился на новоприбывших в недоумении:
– Это еще что такое?
– Пополнение для вас, товарищ комдив – санитарки! – бодро отрапортовал сопровождавший их конвоир. – Приказ свыше.
– Чего-о-о? – комдив аж глаза вытаращил. – Они там рехнулись, что ли, все в верхах? Нахрена мне в отряде бабы, да еще такие заморыши?! Как они раненых потащат, когда у самих не поймешь, в чем душа держится? Здесь война, а не детский сад!
На последнем слове он смерил взглядом самую молодую из них – Таню, и та немедленно вспыхнула:
– Мы куда выносливее, чем кажется, товарищ комдив! – вызывающее заявила она.
Тот отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, с мученическим видом «тебя не спросили» и требовательно посмотрел на конвоира.
– Ничего не знаю, – равнодушно ответил тот. – Мне приказано доставить – я доставил. А там хоть на расстрел их отправляйте – ваше дело.
Комдив смерил его злобно-возмущенным взглядом, но больше спорить не стал – только рукой махнул. А потом велел выдать женщинам форму, и их увели в другое помещение – маленькую темную избушку.
Им выдали гимнастерки, пилотки, шинели – всё это слишком большое, мужских размеров. А они исхудали от жизни в лагере – одни кости. В этой одежде они стали похожи на снопы. Сапоги тоже мужские – такие, что нога в них тонула и они болтались при ходьбе.
– Не дело это, – почесал затылок Сельцов – сухонький мужичок, распределявший форму, – так вы в миг мозоли натрете, ходить не сможете. Ну-кася, наденьте-ка еще это.
Он дал им кучу портянок – толстых, плотных. Пришлось в несколько слоев обмотать ими ноги, чтобы сапоги перестали болтаться, но ходить стало гораздо легче.
Трех женщин разместили отдельно от мужчин – и Наталья подозревала, что необходимость искать для них помещение добавило раздражения комдиву Орлову. Каждый раз, встречаясь с ними, он смотрел на них с выражением «Глаза б мои вас не видели» и со вздохом отворачивался.
Устроившись в тесной, но чистой и приятной комнате – настоящий дворец, по сравнению с бараком на Соловках – они первым делом решили перешить под себя слишком просторную форму. Ушили, подвернули – весь вечер ушел на это занятие, зато одежда стала сидеть на них более-менее прилично, а не как безразмерный мешок.
В комнате было тихо – лишь тоненько дребезжали стекла от проходивших под занавешенными окнами штабных машин. Ветер с гулом проносился по крышам, маскировочные занавеси окон едва заметно шевелились на сквозняках. В углу поблескивал, видимо, оставшийся от прежних хозяев, закопченный древний лик иконы. Этот лик печально смотрел в свет аккумуляторных ламп. Было почти уютно.
Разговаривать не хотелось, и они работали в молчании, находя утешение в присутствии друг друга.
На следующее утро женщин разбудила громкая команда:
– По-о-о-одъем!
Они повскакивали, принявшись суматошно собираться. Одеться, обуться и встать в строй следовало за пять минут. Они, конечно, давно привыкли в лагере вставать на заре и собираться по команде. Но тогда одежды на них было куда меньше. И на первых порах они замешкались, запутались, тут же получив выговор.
Выскочили из комнаты на улицу, а у Натальи гимнастерка не застегнута, Ирина про пояс забыла, Таня и вовсе выбежала с одной босой ногой, держа сапог в руках. Солдаты хихикали, глядя на них, но ничего не сказали.
– Смирррно! – раскатисто скомандовал старшина Маревский – высокий мужчина с густой гривой темных волос.
Он окинул взглядом строй, скептично задержавшись на трех женщинах.
– Это еще что такое? – возмущенно спросил Маревский. – Что за расхлябанность?