Наталья едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть. И почувствовала, как Ира машинально стиснула ее ладонь.
Целую вечность спустя свист и грохот прекратились, а по звукам выходящих из пике самолетов стало понятно, что круг бомбежки завершился. Осторожно подняв голову, Наталья прислушалась. Улетели. И тогда они осторожно выбрались из окопа.
Вся огневая позиция, ниши, ровики были закрыты тяжелой стеной стоячего дыма. Везде комья подпаленного, выброшенного разрывами грунта. На поверхности людей не было. Но некоторые ровики осыпались под бомбежкой, и там могли быть пострадавшие. И санитарки, разделившись, пошли по позициям, проверяя, ища раненых.
***
Человек привыкает ко всему, со временем Наталья привыкла и к войне. Хотя нет, привыкнуть к войне невозможно. Она просто научилась воевать. Научилась не обращать внимания на то, что форма вечно в крови – не успевали менять. Научилась по несколько часов сидеть в окопах, а потом ползать по полю под пулями. Научилась спать урывками и вскакивать по первому сигналу. Она уже не дергалась при каждой бомбежке и даже научилась определять, куда летит снаряд. Если свистит – иди смело. А уж если слышала звук и не свистит – беги в сторону, точно накроет.
В изредка выдававшиеся между боями свободные минутки Наталья болтала с девочками. Они разговаривали о чем угодно, только не о войне. О своей прежней мирной жизни – еще до лагерей, – об оставшейся там семье, работе и мечтах. Правда, зачастую засыпали прямо во время разговора, не закончив фразу – усталость никогда их не оставляла. А потом был новый день, новый бой и новые раненые.
Когда похолодало, и поля покрыл снег, стало еще хуже. Вечно рваная от ползания по земле форма не спасала от холода. В перчатках раненых перевязывать не будешь, да и не было их, этих перчаток – так что пальцы вечно замерзали в лед и с трудом сгибались, а действовать надо было быстро. Кровь на снегу выделялась ярко, как сигнальный огонь. А еще почему-то особенно сильно пахла. Наталья каждый раз боялась, что и ее, и раненого по этому следу непременно найдут и застрелят. Перевязать так, чтобы остановить кровотечение, удавалось не всегда. Нет-нет, да всё равно начнет капать, выдавая их врагу.
А бои шли непрерывные и кровопролитные. Их дивизия редела, и ее несколько раз пополняли. Они трижды отступали с занимаемых позиций. И лишь далеко в тылу, на запасных позициях удалось задержать немцев и положить их собственным огнем и массированным ударом тяжелой артиллерии. Здесь дивизия зацепилась надолго и ценой жестоких атак, длящихся сутками, не отступала.
Наталья чувствовала себя пружиной, которую со страшной силой жмут до отказа, до упора. И всё же она сохраняет в себе способность распрямиться.
Всё тревожнее становились сообщения по телефону. Самое же страшное: начали подходить к концу боеприпасы, а новые почему-то не подвозили. Сначала закончились снаряды. Гранаты еще оставались, но и им когда-нибудь придет конец. Бутылок с бензином уже не было. Комдив ходил хмурый и озабоченный. Допустим, продержатся они еще день, два – а дальше что? До слез было жаль оставлять позиции, на которых они так успешно отбивались и уничтожили немало немецких танков. Солдаты всё больше мрачнели – и даже без угроз Орлова им было уже не до заигрываний с санитарками. Кроме того, за время совместных сражений они успели проникнуться к трем женщинам глубоким уважением и теперь воспринимали их скорее как боевых товарищей.
И опять отступление.
***
Громадной нестройной колонной дивизия двигалась по лесу. Солдаты шагали всё медленнее, всё безразличнее, кое-кто уже держался за щиты орудий, за передки, за борта повозок, которые тянули маленькие мохнатые монгольские лошади. Взвизгивали колеса орудий, глухо стучали вальки, где-то позади то и дело завывали моторы ЗИСов, буксующих на подъемах. Шорох множества ног, ритмичные удары копыт взмокших лошадей, натруженное стрекотание тракторов с тяжелыми гаубицами на прицепах – всё сливалось в единообразный дремотный звук. Вещмешки покачивались на сгорбленных спинах.
Никогда бы Наталья не подумала, что можно спать на ходу. Однако пришлось убедиться, что можно. Она шла в строю, а глаза закрывались, и она погружалась в туман. Потом натыкалась на идущего впереди, на секунду просыпалась и снова проваливалась в забытье.
– Привал! – раздалась долгожданная команда.
Все с облегчением рухнули на землю – где кто стоял. Достали консервы и черный хлеб, чтобы перекусить.
Солнечный летний лес был чудо как хорош. В нем пахло смолой и нагретым мхом. Солнце, пробиваясь сквозь покачивающиеся ветки деревьев, шевелилось на земле теплыми желтыми пятнами. Среди прошлогодней хвои зеленели кустики земляники с красными капельками ягод. Наталья, Ирина и Таня принялись их собирать, а вскоре их примеру последовали и солдаты.
Эта красота и безмятежность природы была такой странной, так не сочеталась с ужасами войны. Так вокруг было красиво и хорошо, и невольно думалось: неужели это война? Неужели сейчас может быть такая безмятежность?
Некоторые воспользовались привалом, чтобы почистить оружие. Устроившийся неподалеку от Натальи Сидельников жаловался при этом, что протирать ствол всухую, без ружейного масла, всё равно что человеку драть горло сухой коркой. Наталья невольно хихикнула на его ворчание и обменялась с Ирой и Таней веселыми взглядами. Хотя, по сути, он был прав, Сидельников был известен тем, что вечно чем-нибудь недоволен. Даже в самой идеальной ситуации он находил, на что поворчать.
– Дядя Миша, – изо всех сил сдерживая улыбку, позвала его Таня, – как думаете, дойдем сегодня до наших?
– Вряд ли, вряд ли, девочка, – хмуро ответил он, на мгновение вскинув седую голову, чтобы печально посмотреть на нее. – Как бы не пришлось в лесу заночевать.
– Ой, Михайло, хватит тоску разводить – не заражай всех своим унынием, – сказал кто-то из сидевших дальше.
Сидельников пожал плечами и снова занялся винтовкой. Таня тихонько засмеялась. Наталья и Ирина обменялись улыбками. Такие, казалось бы, незначительные моменты простого человеческого общения были на войне единственным способом сохранить в себе человеческое, не дать ужасу поглотить душу.
Вопреки мрачным предсказаниям Сидельникова, на шоссе вышли вскоре после привала. Сплошная зелень была во многих местах перерезана то широкими, то узкими рыжими отвалами земли: по обеим сторонам шоссе рыли противотанковые рвы и окопы. Чуть дальше вдоль обочин громоздились сваренные из двутавровых балок, еще не установленные противотанковые ежи.
Спустя еще пару часов ходьбы добрались до штаба, где можно было, наконец, разойтись по домикам и по-настоящему отдохнуть. До следующего боя.
А войска всё отступали. Передовая отодвигалась и отодвигалась к Москве, тут и там рвалась под ударами немцев. И это было ужаснее всего. Наталья не могла избавиться от постоянно присутствующей в подсознании мысли: «А если немцы дойдут до Москвы?» От этого в ней невесть откуда взялась непреклонная решимость, заставлявшая забывать о страхе, боли и усталости.
Морозным октябрьским днем, когда снега еще не было, но лужи уже сковало льдом, дивизия медленно отступала. На Наталье было восемь раненых, которых следовало эвакуировать с места сражения. Она перетаскивала их к санитарной повозке, когда загрохотали выстрелы – немецкая артиллерия поливала противника и минометным, и дальнобойным огнем. Задыхаясь от усилий, Наталья уложила раненых на повозку и, отправив ее, собиралась вернуться, найти дивизию. Но едва повозка отъехала на несколько шагов, как прямо в нее попал снаряд. Наталья в ужасе застыла, глядя, как у нее на глазах всё разлетается от взрыва. Люди, за которых она отвечала, раненые, беспомощные. Да просто – люди. Она всхлипнула, прижав ладонь ко рту, пытаясь сдержать рыдание. А потом бросилась к ним. В живых остался лишь один – ворчун Сидельников. Надо что-то делать, оттащить его в безопасное место, а немцы уже поднимаются на возвышенность.
– Оставь меня, Наташа, – прохрипел Сидельников. – Всё равно умру.