В госпиталь то и дело доносились гул самолетов, пальба зениток, грохот бомб. Фашисты упорно пытались прорваться, но пока перейти рубеж не могли.
А с переднего края прибывали всё новые и новые раненые.
Ноги отекали от стояния сутками у операционного стола. Настолько, что даже в сапоги не влезали. Порой так хотелось спать, что Наталья засыпала у стола, утыкаясь головой в раненого. А потом кто-нибудь окликнет, встряхнет, и, вздрогнув, она приходила в себя, мотала головой, чтобы проснуться. И работала дальше.
Самым ужасным для Натальи были ампутации. Отрежут ногу, и несешь ее в таз, чтобы раненый не увидел. А она тяжелая, и держишь ее, как ребенка. Ей потом ночами напролет снилось, что она держит отрезанную ногу или руку.
Столько она видела отрезанных рук и ног, что даже не верилось порой, что где-то есть целые мужчины. Казалось, будто все они или раненые, или погибли.
Когда изредка выдавались более-менее спокойные дни и время отдохнуть, Наталья с Таней завели себе привычку вышивать. Шили платочки, а из портянок, обвязав их, соорудили шарфики. Просто хотелось заняться чем-то нормальным, обыденным. Почувствовать себя женщинами. А пока руки заняты, болтали, стараясь забыть о том, что их окружало.
– Как война закончится, – с мечтательной улыбкой говорила Таня, – уеду далеко-далеко и выйду замуж.
Уехать далеко-далеко – это было почти неконтролируемое инстинктивное стремление. Чтобы ничто не напоминало, чтобы забыть и не думать. Таня увлеченно расписывала, как пойдет учиться (правда, не решила еще на кого, но точно не на врача), будет покупать наряды, ходить в кино, а потом заботиться о муже, растить детей.
Наталья понимающе кивала. Таня молода – гораздо моложе нее. В лагерях провела не так много времени, и у нее есть все шансы воплотить в жизнь свои мечты. Сама Наталья уже не чувствовала в себе сил ни для чего. Ей хотелось просто покоя.
– А ты, Наточка? – спрашивала Таня.
– Найду сына, – твердо отвечала Наталья. – А там – как сложится.
Таня в свою очередь понимающе кивала. Они много говорили о Павлике, и Таня каждый раз старалась ее подбодрить, заверяла, что Наталья обязательно его найдет, непременно.
Вопреки усталости и отсутствию времени, Наталья старалась улыбнуться раненым, поговорить, обнять, взбодрить, поднять боевой дух. Женская ласка явно помогала им не меньше собственно лечения. Когда раненые – взрослые сильные мужчины – плакали от боли, Наталья гладила их по голове, ласково уговаривая:
– Ну-ну, милый, хороший, потерпи еще немного…
– Ты меня любишь сестричка? – спрашивали они, сквозь стоны.
– Конечно, люблю, выздоравливай скорее.
Самыми тяжелыми были танкисты – их вытаскивали из горящих машин, на них всё горело. А кроме того, еще часто были перебиты руки или ноги. Они знали, что умирают, и просили написать маме или жене. Наталья неизменно обещала и старалась выполнить обещания. Писала матерям, сестрам, женам. Если знала, конечно, куда писать – потому что зачастую они умирали раньше, чем успевали сообщить адрес.
Мужество раненых приводило Наталью в восхищение. Они всячески старались помогать врачам, не думая о себе, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выдать своей боли, а она была мучительна. И едва придя в себя, в первую очередь спрашивали:
– Как там на фронте?
Зачастую сами же и отвечали:
– Ну, не теперь, так скоро мы дадим им жару, проучим на всю жизнь!
Это «мы» в устах раненого, изувеченного даже, человека звучало так, что у медиков ком вставал в горле.
Зимой к ним в госпиталь поступил лыжный батальон. Наталья как глянула на них, вскрикнула от ужаса: они же дети совсем, десятиклассники! Мальчики, которые еще даже бриться не начинали.
– Мамочки… Что ж взрослых-то мужчин не осталось уже? – эхом ее мыслям прошептала Таня.
Их построчили из пулемета, и бедные мальчики плакали от боли. Наталья после операции обнимала их, гладила по голове, шептала:
– Дитя малое.
Они вскидывались обиженно:
– Побывала бы там, сестричка, не говорила бы тогда «дитя».
А потом ночью во сне кричали и звали маму. Как же не дети? Дети и есть. Ухаживая за ними, Наталья вымоталась морально куда больше, чем физически. Ее пробирала ледяная дрожь от мысли, что будь ее Павлик всего чуть-чуть постарше, и он мог оказаться среди этих мальчиков.
А они порой поражали совершенно не детскими стойкостью и мужеством. Когда Наталья делала перевязку одному из них, у которого вся грудь была вывернута, так что смотреть страшно, он протянул ей что-то маленькое:
– Спасибо, сестричка.
Наталья взяла, посмотрела: скрещенные сабля и ружье.
– Зачем отдаешь? – спросила она.
– Мама сказала, что этот талисман спасет меня, – просто ответил он. – Но мне он уже не нужен. Может, ты счастливее меня.
И отвернулся. Наталья прикусила губу, едва сдерживая слезы. Мальчик был не жилец – едва ли дотянет до утра. И, похоже, прекрасно это понимал. Что тут можно сделать? Только опять же погладить по голове, сдавленно прошептать:
– Спасибо.
Этот талисман Наталья потом всю войну хранила, как самое драгоценное сокровище.
– Сестра, у меня нога болит, – позвал еще один мальчик с другой стороны.
Наталья подошла к нему, а это оказался тот, кому накануне ногу ампутировали. Фантомные боли – такое часто бывало. И не верили они, что болеть уже нечему.
– Ничего, миленький, скоро пройдет, – прошептала она, ласково откинув со лба отросшую темную челку.
Он вздохнул, сжав зубы, кивнул.
– Не прикипай ты к ним сердцем, – позже сказал Герман Петрович, качая головой. – Жалей, утешай – это да. Но сердцем отстраняйся, иначе тебя так надолго не хватит.
Наталья кивала, понимая, что он прав, но думала, что не сможет так научиться. Однако ошибалась. Научилась и уже не плакала в сторонке.
Глава 17
Госпиталь эвакуировали еще не однажды. Иногда эвакуации проходили более-менее спокойно, иногда с такими же страшными потерями, как в первый раз. Время шло, текло, неслось, а война всё продолжалась. И Наталье казалось, что она не закончится никогда. Люди умирали. Каждый день, каждый час. Порой возникало ощущение, что каждую минуту.
Тем майским днем работа в госпитале шла обычным чередом. Если не считать того, что уже несколько дней стояло странное затишье: никто не стрелял, ничего не взрывалось. Особенно ярко это чувствовалось ночью, когда в поразительной тишине, нарушаемой лишь редкими стонами раненых, было слышно, как трещат сверчки.
Выйдя на ночной обход, Наталья заметила, что в одной из палат горит свет. Это была палата высших офицеров, которых помещали отдельно ото всех. Наталья нахмурилась: что они там полуночничают – неужели пьют? Раненые, бывало, потихоньку брали у медиков спирт и пили его за неимением алкоголя. Это строго пресекалось, но всё равно регулярно повторялось.
Наталья решительно распахнула дверь, заходя в палату, чтобы призвать их к порядку:
– Что-то вы, товарищи офицеры, засиделись сегодня. Никак не угомонитесь.
Они повернулись к ней, ни капли не смутившись. Лица их сияли счастьем и торжеством. Наталья недоуменно моргнула.
– Сестрица, капитуляция! – восторженно сообщил ей генерал Колосов, недавно поступивший с тяжелой контузией.
Наталья снова моргнула, от усталости и, наверное, неожиданности, не в силах понять смысл этого слова.
– Да Победа, Наточка! – чуть ли не хором пояснили остальные, видя ее недоумевающее лицо. – Мы победили фрицев! Утра дождемся – увидим!
Наталья аж приоткрыла рот от изумления и, качнувшись назад, прислонилась к стене, изо всех стараясь не сползти по ней на пол. Победа? Неужели правда? Неужели не сон? Или у нее от хронической усталости начались галлюцинации?
Офицеры засмеялись. А в следующую секунду ее схватили в объятия, и все принялись обнимать друг друга, смеяться и плакать. И Наталья поверила. Она переходила из одних рук в другие, и никогда в жизни еще не испытывала подобной эйфории.