Вопреки общительности и легкому характеру, в свои тридцать пять Лида была одинока. Родители умерли давно (она не уточнила при каких обстоятельствах, но явно не самых приятных), братьев и сестер у нее не было, а с личной жизнью как-то не складывалось. Во время войны и вовсе было не до того.
– Но я не отчаиваюсь, – весело заявила она. – Авось, теперь и встречу подходящего мужчину.
Наталья с улыбкой покачала головой: для женщины, пережившей блокаду, Лида была поразительно оптимистична. Впрочем, сейчас – на волне энтузиазма, вызванного победой – многие смотрели в будущее с таким же оптимизмом.
Из кухни появилась Тамара, неся большую кастрюлю с чем-то аппетитно пахнущим. У успевшей проголодаться Натальи заурчало в животе.
– Всё болтаешь, болтушка? – проворчала Тамара, но в этом ворчании не было прежнего недовольства – скорее ласковая насмешка. – Нате вот, лучше поешьте.
– Ох, спасибо тебе, Томочка, огромное! – воскликнула Лида, тут же вскакивая и бросаясь к серванту за тарелками. – Кормилица ты наша!
Тамара фыркнула, ставя кастрюлю на стол. Наталья пыталась отказаться, ссылаясь на то, что у нее остался паек, и она не хочет их объедать, но Тамара только отмахнулась.
– Ой, да брось, – сказала она, тут же перейдя на «ты». – Знаю я эти пайки – сама на них сидела.
Тамара тоже была на фронте – радисткой. И Наталья сдалась. Тем более, что из кастрюли пахло слишком соблазнительно для ее пустого желудка.
Пока они ели тушеную картошку – пустую тушеную картошку, но до чего же было вкусно! – вернулись остальные соседки. Все три одновременно – будто нарочно где-то дожидались друг друга, чтобы вернуться домой вместе. А может, так оно и было.
Хлопнула входная дверь, из прихожей донеслись веселые голоса.
– Что ты такое приготовила, Тома? – спросил молодой звонкий голос. – Аж на улице пахнет!
– Ну уж не преувеличивай, – проворчала Тамара, но было заметно, что слова соседки ей приятны.
Обладательница голоса оказалась изящной, поразительной красивой девушкой с голубыми глазами и коротко – по-мальчишески – подстриженными русыми волосами.
Вместе с ней в комнату зашла худая как спичка – в чем только душа держится? – молоденькая рыжая девушка, с громадными голубыми глазами на пол-лица. И невысокая подвижная шатенка с порывистыми движениями и задорными карими глазами.
Все три, увидев Наталью, на какое-то время даже забыли про вкусно пахнущую еду, принявшись с ней знакомиться. К облегчению Натальи, они восприняли ее появление спокойно, без недовольства еще одним квартирантом, занимающим и так не слишком большую площадь.
Катя и Маша (красавица и шатенка) тут же втянули ее в разговор, болтая не меньше Лиды и одновременно уплетая картошку. Настя (рыжая) больше молчала, лишь изредка вставляя слово. И все три девушки немедленно стали называть ее тетей Наташей. Почему-то Тамару они звали запросто Томой и на «ты». А ведь она была моложе Натальи всего на восемь лет. Но вот поди ж ты. Наталья почувствовала себя так, будто внезапно стала матерью большого семейства.
Она поняла причину чуть позже – когда, повернув голову, случайно увидела свое отражение в зеркале на дверце шкафа. Наталья давным-давно не смотрелась в зеркало и сейчас чуть не испугалась. Она выглядела гораздо старше своих сорока восьми лет: худое, изборожденное морщинами лицо, с выступающими острыми скулами, полностью седые волосы, костлявое тело. Конечно, война оставила свой отпечаток и на ее соседках, но они не проходили через лагеря. Наталья мотнула головой и отвернулась от зеркала – в конце концов, не всё ли равно, как она выглядит.
Весь вечер они провели в разговорах и легли довольно поздно, хотя всем, кроме Тамары, Маши и самой Натальи на следующее утро надо было рано вставать на работу. Засыпая, Наталья подумала, что ее мытарства теперь закончились. Вот найдет Павлика, и будет совсем хорошо.
Ночью Наталье снилось, будто она бежит в укрытие, в небе ревут немецкие истребители, а прятаться негде. Она пытается стрелять по ним, но автомат отказал. Ощущение ужаса и безысходности затопило всё ее существо.
Она резко проснулась, чувствуя, как стучат зубы. В комнате было темно, и только слышалось сонное дыхание соседок. А потом одна из них невнятно забормотала, вскрикнула. Следом за ней – еще одна. Все они были искалечены войной, и всем, похоже, снились одинаковые кошмары.
Наталья еще долго лежала без сна, уставившись в темный потолок широко распахнутыми глазами, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, успокаивая себя: «Всё закончилось. Наступила мирная жизнь. Больше бояться нечего». Пока снова не погрузилась в беспокойный сон.
Может, из-за тревожной ночи, а может, и потому что измученный постоянным напряжением, недоеданием и недосыпом организм решил взять свое, на следующий день Наталья проснулась поздно – чуть ли не к полудню. В квартире уже никого не было – девочки разошлись, кто на работу, а кто на ее поиски.
Позавтракав жидким чаем с пустым хлебом, Наталья тоже пошла искать работу. А заодно зайти в магазин или на рынок – как получится. Она была благодарна соседкам за угощение, но вечно объедать их не собиралась. Да и одежды надо купить – кроме формы и шинели у нее ничего не было. К счастью, ей как участнице войны выделили на первое время пенсию и карточки на разнообразные товары.
С чувством ностальгии и боли в сердце Наталья прошлась по знакомым и одновременно ставшим чужими улицам. Мимо здания родного института (оно почти не изменилось, вот только не доносились теперь из раскрытых окон веселые голоса пансионерок) она вышла на Невский проспект. Оглянувшись на площадь Восстания – издалека она казалась совершенно прежней – Наталья направилась в сторону Фонтанки. Почти забыв о цели прогулки, она просто жадно всматривалась в город, в котором не была, казалось, целуя вечность, отмечая изменения.
Много еще встречалось последствий войны и блокады. Полуразрушенные здания, которые не успели восстановить, да и те, которые выстояли, нуждались в ремонте. Но многое уже было сделано – и Невский проспект сиял почти довоенной красотой. Если сильно не всматриваться. Набережные Фонтанки и мосты через нее тоже почти вернулись к прежнему виду. Наталья прошла по Аничкову мосту, с щемящей нежностью ведя ладонью по периллам.
А вот дальше разрушений было куда больше. Русский музей и Зимний дворец представляли собой плачевное зрелище. Однако и тут уже велись реставрационные работы.
Наталья грустно прошлась по Дворцовой набережной, невольно вспомнив ночь революции. Ночь, когда перевернулся мир. Когда погибла Лиза. Странно, она так давно не вспоминала подругу, а тут вдруг Лиза возникла в памяти, как живая. Наталья зябко передернула плечами, подняла воротник шинели. С Невы вечно дул холодный ветер – даже в мае.
Завернув на проспект Чернышевского, Наталья пошла обратно и увидела здание школы. Секунду поколебавшись, она решительно направилась к дверям: стоит попробовать устроиться учительницей.
В здании явно всегда было учебное заведение. Если не гимназия, то институт или кадетский корпус. Во всяком случае, с первого взгляда было заметно, что оно изначально построено именно в расчете на обучение детей, а не для каких-либо иных целей.
Шли уроки, и в пустых коридорах царила тишина. Но из-за дверей классов доносились приглушенные голоса – едва слышные вопросы учителя и звонкие ответы детей. Наталья полной грудью вдохнула такую родную атмосферу и невольно улыбнулась. Она чувствовала, ей здесь понравится.
Наталья огляделась, пытаясь понять, куда ей идти. К счастью, в этот момент в коридоре появилась женщина в рабочем халате, несшая ведро с водой и швабру.
– Кого-то ищете, гражданочка? – спросила она.
– Да, мне нужен директор, – ответила Наталья.
Женщина махнула рукой в сторону лестницы:
– На второй этаж и сразу направо.
– Спасибо.
Школу только-только начали приводить в порядок. Стены коридоров всё еще оставались ободранными, с посеревшей облупившейся краской, а паркет – поломанным и подгнившим. Но дверь в кабинет директора уже покрасили белоснежной краской. Наталья постучала, и в ответ раздался строгий женский голос: